Несколько дней назад мне приснился сон, и до сих пор я не могу от него отделаться.
Мы все – в гостиной, в Пьермонте, за огромным деревянным столом, вокруг которого по праздникам собиралось человек по двадцать. Ничто не изменилось, на стене – по-прежнему коллекция фарфоровых тарелок, на столе по краям – большие ивовые корзины с тремя ручками, в воздухе – приятный запах баранины с фасолью. Напротив меня Лиана. У нас один из тех семейных традиционных ужинов, какие бабушка устраивала практически до конца девяностых годов, до смерти дедушки. Атмосфера немного напряженная, дедушка правит балом, разглагольствует о прелестях старого мира, в то время как Лиана всех просит угощаться, пока блюдо не остыло. Почему-то за столом я не вижу Люсиль. Люсиль просто-напросто нет в моем сне, хоть я и отмечаю ее отсутствие. В какой-то момент разговор вдруг прерывается, все умолкают. Улыбка с лица Лианы исчезает, она поворачивается ко мне и сокрушенно или разочарованно, но не враждебно произносит:
– То, что вы делаете, дорогая королевна, не очень-то приятно, совсем неприятно.
Я просыпаюсь в поту, подпрыгиваю на кровати.
Мужчина, которого я люблю и которому позже перескажу сон, но которому я не в силах, однако, передать свой страх, спит рядом. В доме тихо. Спустя несколько секунд мой пульс уже не так частит.
Но заснуть я не могу. Ни на минуту.Я знаю, к чему стремлюсь.
Часть вторая
Мама с папой почти семь лет жили вместе в квартире на улице Огюст-Лансон в тринадцатом округе Парижа. Я довольно плохо помню эти места. Никогда туда не возвращалась. Когда я начинала писать книгу, я хотела оставить десяток пустых пронумерованных страниц без текста. Мне казалось – пустота лучше слов сможет выразить мое отношение к вышеупомянутым семи годам брака.
Но я ошиблась.
Мой отец работал поначалу в агентстве Жоржа, затем, когда агентство перестало существовать, – административным директором в банке. Люсиль не работала, она занималась мною и моей сестрой Манон, родившейся через четыре года после меня. Со стороны Люсиль и Габриель выглядели красивой парой. Они ужинали у друзей, ездили по выходным на природу, к родителям, водили детей в парк Монсури. Они любили друг друга, они ошибались, они прощали – в общем, все банально на первый взгляд.
Я не могу писать о времени, которое Люсиль провела с моим отцом.
Это пустое пространство, глава без продолжения. Еще до того, как я начала книгу, я знала, что не смогу рассказать о Люсиль и Габриеле. Поэтому я долго не приступала к работе.
Семь лет с моим отцом – семь лет глубокого одиночества (так Люсиль часто говорила), семь лет саморазрушения (так я говорю). Встреча Габриеля и Люсиль представляется мне столкновением двух больших страданий, двух болей. И несмотря на то что в математике два минуса дают плюс, в жизни два минуса обернулись жестокостью и горем.
Я не говорила о Люсиль со своим отцом, я только попросила отдать мне ее документы, в частности полицейский отчет, составленный через несколько лет после развода, когда Люсиль впервые попала в психиатрическую лечебницу. Отец без проблем прислал мне бумаги почтой на следующий же день. Мой отец удивляется тому, что я, создавая книгу о женщине, которую он любил и ненавидел больше всех на свете, не прислушиваюсь к его мыслям. На самом деле, мой отец ничего не знает. Он переписывает свою историю, а заодно и историю Люсиль, по причинам, о которых здесь речь не пойдет.
Чтобы соблюсти равноправие, я решила не интервьюировать ни одного из мужчин Люсиль – ни Фореста, ее первую платоническую любовь, ни Небо, ее большую страсть – хотя они присутствовали на похоронах. Таким образом я доказывала отцу, что дискриминации он не подвергается. Думаю, он не поверил.
Я рада, что не разговаривала с мужчинами Люсиль. Я бы не хотела знать, какой женой или любовницей была моя мать. Это меня не касается.
Я пишу о Люсиль с точки зрения слишком рано повзрослевшего ребенка, я пишу о загадке Люсиль, такой близкой и одновременно далекой, о Люсиль, которая не обнимала меня с тех пор, как мне исполнилось десять лет.
Люсиль оставила Габриеля, когда ей стукнуло двадцать шесть. Сначала несколько недель мы жили у бабушки с дедушкой в Версале, я там даже в школу ходила. Этот период для меня окрашен в бледные, едва различимые тона. Отец в итоге приехал в Версаль, забрал меня и сестру, потом нас забрала Люсиль, потом – снова Габриель. Так продолжалось, пока родители не оформили развод официально.
Позже Люсиль поселилась с другим мужчиной на улице Матюрен-Ренье в четырнадцатом округе. С Тибером Люсиль познакомил Варфоломей, который к тому моменту стал художественным директором в рекламном агентстве. Тибер походил на великана с рыжими волосами, он работал фотографом. Мы смотрели на него снизу вверх, боялись его и думали, что он прилетел с другой планеты.
Единственное яркое воспоминание тех лет – помимо шоколада, который Люсиль растапливала и намазывала на булку, и телепередач по четвергам, где мальчик Самсон в плаще рассказывал разные истории – страшная мамина зубная боль. Она мучилась и рыдала от бессилия несколько дней. Таким образ матери отпечатался в моей памяти. Тогда, да и позже, я ничего не могла поделать с маминой болью.
Развод моих родителей, столь же банальный, сколь и тяжелый, сопровождался безжалостной битвой за детей, в которой каждая из сторон собирала свидетелей и более или менее успешно доказывала свое превосходство. В конце концов, суд признал Люсиль виновной в адюльтере, однако оставил право опеки за ней (по другой версии Габриель уступил нас маме). Мне тогда исполнилось шесть лет, Манон – два года.
Люсиль получила работу секретарши в маленьком рекламном агентстве. Ее выбрали из целой сотни кандидаток. Ведь только она могла похвастаться личным знакомством с Жильбертой Паскье.
Осенью следующего года Люсиль и Тибер активно искали жилье. Лизбет вышла замуж через несколько лет после Люсиль и обосновалась в департаменте Эссонн. Муж Лизбет сообщил Тиберу и Люсиль, что по соседству от них освободился дом. По семейной легенде, Тибер, у которого на тот момент отсутствовали документы, удостоверяющие личность, представил хозяину дома визитную карточку фотографа-натуриста. Вскоре мы переехали в Йерр, расположенный в тридцати километрах от Парижа. Город делился на две части. С одной стороны широкой улицы – красные кирпичные дома, с другой – десятки особнячков, разделенных узкими асфальтированными дорожками. Чуть дальше, по направлению к вокзалу, находились булочная, аптека и супермаркет «Coop».
Жюльен, сын Тибера, поселился с нами. Манон отдали в детский садик, а меня – в начальную школу. Спустя несколько дней после начала учебного года директриса вызвала в школу маму и сказала, что детям вредно слишком торопиться в освоении программы. Так Люсиль узнала о том, что я умею читать и писать. Родители и учителя решили принять меня сразу во второй класс.
Думаю, именно в тот день у Люсиль в голове возникла и закрепилась мысль о том, что я не пропаду и выпутаюсь из любой ситуации.
В разгаре шестидесятых Йерр оказался для нас символом новой жизни, я запомнила это время как праздничное и веселое. Люсиль и Тибер покрасили паркет в гостиной в белый цвет, а матрасы, приспособленные вместо дивана, – в зеленый. Постепенно наш дом превратился в пристанище смеха и развлечений, в хаотический мир, чьи законы и правила диктовали погода или настроение, но никак не жизненная мудрость. Нам с сестрой разрешалось класть локти на стол, облизывать тарелки, рисовать на стенах, прыгать, бегать, топать, гулять, сколько влезет. Большую часть времени мы играли на улице с другими детьми. Мы боялись господина З., соседа из домика напротив, о котором рассказывали, будто он ненавидит шум и готов пристрелить любого нарушителя покоя; мы боялись желтой собаки, которая появлялась непонятно откуда и с подозрительным видом бродила вдоль домов, опустив хвост; мы боялись эксгибициониста, который однажды зимним вечером выскочил за-за куста, когда мы выходили из культурного центра. Тем не менее наша территория продолжала расширяться.
По вечерам к нам приходили друзья и друзья друзей – поужинать, выпить, покурить. В гостиной всегда дым стоял коромыслом. Питались мы в основном разными ракушками и спагетти – с кетчупом или без него, а ездили на старой зеленой машине. Люсиль каждый день пропадала на работе в Париже, Тибер гулял по дому в чем мать родила, воровал из супермаркета готовое жаркое, фотографировал и с удовольствием играл в домохозяина.
Через какое время жители городка пустили слух о том, что наш дом – настоящий притон для наркоманов и хиппи, по крайней мере, в школе мне это повторяли не раз. Впрочем, я не особенно реагировала. Мы всегда отличались от других семей – я это знала, остальное не имело для меня никакого значения. По четвергам в полдень меня приглашали обедать домой к девочке из класса, а потом ее мать хвасталась, что единственный бифштекс, который перепадает мне за неделю, берется из ее холодильника. Когда Люсиль об этом услышала, обеды у подружки прекратились для меня раз и навсегда.
