Обо всем, что происходит дальше, мама не догадывается. Всадники и пехота рвутся вперед, только вперед, одним решительным и яростным рывком. Оставляя позади, в поле под Варшавой, за несколько месяцев до Победы, туши лошадей, захлебнувшиеся кровавой слюной, и оглушенных, истерзанных всадников. Они медленно теряют силы, и тогда, шурша плащ-палаткой, к ним приближается продавец снов в каске, брюках галифе и высоких кирзовых сапогах. Он появляется из дальнего лесочка, пригибаясь под пулями, быстро, зигзагами бежит по полю. Он вкладывает в руку раненого всадника кулек, серую оберточную бумагу, в которой завешены сны на сегодня. Лицо продавца серое, с черными пятнами гари и дыма. Он что-то говорит, вкладывает в слабеющую руку кулек, опять говорит и потом, пригибаясь, перебегает дальше. Там, в леске, в маленькой палатке сны завешиваются в спешке, среди сосен и берез, над которыми низко проносятся вражеские истребители, а совсем рядом, в двух шагах, выкорчевывая деревья, разрываются снаряды. Снов не хватает, поэтому к ним подмешивают золу, копоть и дым. А маленьких гирек, как всегда, нет. В палатке тесно, холодно и накурено. Замерзшие руки продавцов трясутся, они подсыпают сны как попало, на глаз. Получив свой паек, всадники начинают туманиться, выпускают еще сжимаемую в руке рукоятку сабли, роняют уздечку. Их головы падают на землю, щеки не чувствуют песка и стеблей. И раненые всадники, с перебитыми спинами, с красными ниточками, тянущимися от их висков к воротам гимнастерок, начинают засыпать. У них перед глазами проносится дым, копоть, гарь с редкими цветными вкраплениями. Знакомая деревенская улочка. Дым. Поворот, ведущий под гору, к речке. Гул. Дым. Гарь. Переулок, на углу которого ветер треплет подол платья, перепоясанного тоненьким коричневым ремешком.

«Где-то там, – бормочет мама, не слушая меня, – скачет конница, воодушевляя солдат бежать следом. Бурки превращаются пулями в решето, кожа покрывается царапинами, лица – черными пятнами гари и копоти. Где-то там, позади, навсегда засыпают растерзанные, изорванные снарядами в клочья кавалеристы, слившись с остывающими тушами лошадей. А твой дед лежит посередине. На взрытой копытами, побуревшей от крови траве. Возле глубокой воронки, оставленной разорвавшимся снарядом. Твой дед лежит оглушенный. Продолжая слышать нескончаемый взрыв, перетряхнувший все в его голове. Так мстят слова», – говорит мама. «Не понимаю». – «Так мстят слова за неправильные ударения. За то, что их слишком резко, грубо плевали по сторонам. Одна половина его эскадрона уносится вперед, становясь меньше с каждым полем, уносится умирать, воодушевляя солдат бежать в наступление, освобождать города. Вторая половина его эскадрона лежит на поле, окаменев, превратившись в „геройски погибших“. Совсем молодые, а уже герои войны. Короткая, цельная жизнь и смерть на поле боя. А твой дед лежит, тяжело, жадно заглатывая дым, придавленный лошадиной тушей, не выпуская рукоятку сабли и уздечку из рук, не в силах пошевелиться, борясь со сном. Он видит перед собой завалившуюся набок землю, бегущих в наступление солдат, дым. Видит, как вздрагивает небо тут и там. Он моргает, жадно заглатывает горький, теплый воздух, думает, что надо бы расстегнуть верхнюю пуговицу гимнастерки, не может пошевелиться и медленно превращается из командира эскадрона кавалеристов в когото другого. Потому что мы постоянно в кого-нибудь превращаемся: на улице и дома. Иногда нас меняет один косо брошенный взгляд, иногда – прогремевший где-то поблизости взрыв. Или чей-нибудь шепот. А все начинается с того, как мы произносим слова. Как мы относимся к ним, понимаешь?». – «Не понимаю». – «Что-то сотрясается в нас, приходит в движение, и мы начинаем превращаться, переставая быть самими собой». А дальше все происходит стремительно и неукротимо. Потому что начинается нескончаемый эпилог, который быстро читают в конце радиопьесы, погрустневшим голосом, с нравоучительными интонациями. Вечером дым немного рассеивается, обнажая воронки, взрытую траву, туши, тела, калек, раненых – то, во что превратились за этот день солдаты и всадники. Поле обходят бригады санитаров. Они сгибаются над каждым, оттягивают ему веко, заглядывают в глаз. Еле-еле, волоком, как мешок, вытаскивают изпод лошадиной туши уже не всадника, а контуженого. И укладывают его на носилки. Несут. Несут. Везут. В серой вате. В дыму. Под дождем. Через поле с отдаляющимися взрывами. По мосту. По проселочной дороге. И он, оглушенный, очнувшись, чуть приоткрывает глаза, видит в щелочки слабый свет, мечущихся туда-сюда по коридору солдат, людей в штатском, людей в белом. Он вздрагивает, почувствовав, как кто-то ловит его руку, сильно и строго сжимает холодными пальчиками запястье, приставляет палец к губам, цыкает окружающим не шуметь. Затаившись и замерев, бывший всадник, теперь раненый и контуженый, наблюдает, как, легонько кивая головой, девушка в белом считает его пульс по настенным часам. И, продолжая слышать все тот же долгий, нескончаемый взрыв в голове, не совсем помня свое имя, сколько ему лет и что произошло, он подмечает важное: что у нее нет часиков на руке. И сразу же загадывает, коверкая, перевирая слова: «Выздоролю, подарю ей часы!» И, загоревшись, пытается пошевелиться, чтобы поскорее расспросить, где здесь продают часы. Он резко приподнимается, чувствует новый взрыв, разряд боли, пронизывающий все тело. Падает на носилки, теряется в дыму. А потом в его голове тут и там разрываются снаряды, сотрясая небо и землю. Какие-то воодушевленные люди бегут в густое серое облако дыма и там исчезают. Но изредка перед его глазами недолго маячат маленькие позолоченные часики на тонком ремешке. Они заслоняют собой бегущих людей и звуки проносящихся над головой истребителей. От этого взрывы начинают постепенно смолкать, дым и гарь рассеиваются. Его эскадрон скачет где-то там, «вперед, только вперед». Но горечь и грусть притупляются. Боль в раненой ноге и в другой ноге, придавленной лошадиной тушей, – постепенно, день за днем тает. Столикий ангел боли улетает в небо через приоткрытую форточку палаты. И он ждет костылей, чтобы разрешили встать и поскорее научили снова ходить. Он просит, чтобы санитарка, которая, поддерживая под руку, водит его по коридору, позволила пройтись самостоятельно, посидеть на лавочке во дворе, расспросить, где здесь можно купить маленькие позолоченные часики на тоненьком, слегка лакированном ремешке. Которые будут тихонько тикать и очень пойдут ее узким запястьям, крепким пухлым рукам. И, еще не справляясь с костылями, уже не раздумывая, где теперь его эскадрон и что будет дальше, он, подтаскивая ногу, движется по аллее госпиталя. Прыгая на одной ноге, догоняет двух выписавшихся солдат, чтобы справиться, вдруг они знают, «здравия желаю!», где купить часики со светящимся циферблатом. Чтобы она не опоздала на первое свидание. И поглядывала на секундную стрелку, считая его пульс. И мама шепчет, что ничего хорошего из этого не вышло. «Потому что вся их дальнейшая жизнь была только: эхом разорвавшегося снаряда, дымом завалившегося набок поля, тяжестью окаменевшей лошадиной туши, светящимся циферблатом, возобновляющейся необходимостью считать пульс, кипятить шприц, насаживать на него железную иглу и делать внутривенное». – «Не может быть». – «Его орденов и медалей третьей степени окажется недостаточно, чтобы поселиться в Москве». – «Почему?» – «Потому что он не выиграл лотерею войны, не оказался удачливым; пули, льющиеся стальным дождем, не пролетели мимо. Одна из них все же попала в цель, пробила бурку, впилась в ногу до кости. Он не выиграл свою лотерею, не дошел до Берлина, вместо этого земля под его лошадью завалилась набок, а небо – затихло и замедлилось. И это означало, что для него начался нескончаемый утомительный эпилог войны. В котором все, что он имел, постепенно превращалось в хлам, теряло смысл, становилось поломанной, ненужной вещью, которую используют не по назначению. И, первым делом, командир эскадрона кавалеристов мгновенно и стремительно превратился в контуженого, раненного в левую ногу выше колена, уже немолодого человека, в расстегнутом кителе, который лежал на носилках в приемной госпиталя, не в силах пошевелиться. Его заслуг оказалось недостаточно. Поэтому после войны ордер на квартиру в Москве ему не дали. Любая из квартир, которую они снимали, комнатки общежитий, в которых они упорно, с надеждой ожидали ордера, в итоге превращались в приемную госпиталя, где носятся туда-сюда люди в белом и снуют солдаты в гимнастерках. Потому что слова мстят всем, кто их неправильно произносит. Понимаешь?» – «Не понимаю!» – «Контузия прошла, но взрыв в его голове не рассеялся, а сжался в маленький крошечный кулачок, затаился до поры до времени. Потом, через два года, ни с того ни с сего прогремел снова, где-то вдали, спугнув сердце, заставив сбиться на галоп и нестись решительным и сильным рывком, все быстрее. Пока уши снова не застлала серая вата. И все вокруг не наполнилось пульсирующей тишиной. Его медали, собранные в маленький коричневый ридикюль, со временем потеряли всякий смысл. Они лежали в старом голубом конверте и превратились знаешь во что? В твои погремушки. Блестящие штучки, разглядывая которые ты переставала хныкать, тянула к ним ручку, хватала в кулачок и быстро засыпала. Мало кто в это время уже мог подумать, что когда-то он командовал эскадроном. Потому что он превратился в чудака, в странного старичка, который громко шаркает в тапочках по квартире и частенько, по рассеянности, отправляется в них в булочную. Он превратился в старичка с палкой, который, трясясь, спорит у подъезда с соседом. И никто уже не узнавал в нем всадника с папахой и буркой. Потому что, когда мы во что-нибудь окончательно превращаемся, становится очень трудно, почти невозможно убедить окружающих, наших новых знакомых, что когда-то мы были другими, до взрыва, до земли, завалившейся набок. Его волшебный голос, которому пророчили будущее на сцене Большого театра, после контузии надломился, как сухая веточка, и в итоге заполнил кухоньки и прихожие, где твой дед сверлил, склеивал и паял, чтобы продлить жизнь рассыпающимся, стареющим вещам. Его голос, поющий военные песни, звучал в переулках, по которым он бродил за молоком, поскрипывая в аккомпанемент бидоном, шаркая зимними войлочными сапогами, разыскивая на земле гаечки и болты, стараясь быть хоть чем-то полезным своей семье. Его песни, срываемые ветром, неслись мимо ржавых гаражей, низеньких частных домишек, серых жердяных заборов, лазалок-мостков, на которых сушили половики, летели к Жилпоселку, в низкое серое небо над кладбищем. После второго инфаркта, когда они наконец-то получили квартиру, маленькие позолоченные часики на тоненьком ремешке остановились, стали не нужны, превратились в хлам и теперь валяются на антресолях». – «Неправда». – «Что?» – «Он недавно их починил!» – «Какая разница!» – бормочет мама. Она так увлеклась, исторгая из себя горькие тайны, которые годами уминала внутри, как старые платья на дне новенького чемодана, скрывая их присутствие, их тяжесть, стараясь казаться легкой и беспечной. Она забыла о любимой столице, городе надежд, широких проспектов и домов-книжек. Ее поезд унесся мимо перронов и ржавых придорожных сараев. Она больше никуда не спешила: до следующего поезда было около часа. Бабушка с дедом, там вдалеке, остановились, в недоумении махали нам, высматривая, что происходит.

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 26 ... 52

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Лазалки - Улья Нова бесплатно.

Похожие на Лазалки - Улья Нова книги

Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
Рубашка - Евгений Гришковец - Современная проза
Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько - Современная проза
Черная ночная рубашка - Валдис Оускардоуттир - Современная проза
После третьего звонка - Ирина Лобановская - Современная проза
Адриан Моул и оружие массового поражения - Сью Таунсенд - Современная проза
Сожженная заживо - Суад - Современная проза
Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016] - Мариам Петросян - Современная проза
История одной семьи - Вентрелла Роза - Современная проза
Рассказы - Валерий Буланников - Современная проза

Оставить комментарий