— Выпейте еще!
— Выпью, выпью. Под вывеской такого меду не купишь.
— А вы не спрашивали его, как зовут шляхтянку, на которой он хочет жениться?
— А на что мне ее имя? Знаю только, что когда я ему поставлю рога, то ее будут звать госпожой оленихой.
Поручик почувствовал сильное желание дать Заглобе в ухо, но последний, ничего не замечая, продолжал:
— Я в молодости был красавцем. Если бы только я вам рассказал, за что принял мученический венец в Гапате? Видите эту дыру на лбу? Достаточно, если я вам скажу, что мне ее пробили в гареме евнухи паши.
— А ведь вы же говорили, что ее пробила разбойничья пуля?
— Говорил?! И верно, говорил! Каждый ведь турок разбойник.
Дальнейший разговор был прерван приходом Зацвилиховского.
— Ну, господин поручик, — сказал старый хорунжий, — байдаки готовы, перевозчики — народ надежный. Трогайтесь с Богом хоть сейчас. А вот и письма!
— Я сейчас прикажу людям идти на берег.
— А куда это вы собираетесь? — спросил Заглоба.
— В Кудак.
— Горячо вам там придется!
Но поручик уже не слышал его предостережений; он вышел во двор, где при лошадях стояли казаки, почти совсем готовые в путь.
— На коней и на берег! — скомандовал Скшетуский. — Лошадей поставить на паромы и ждать меня!
А оставшийся в комнате старый хорунжий, обратясь к За-лобе, сказал:
— Я слышал, что вы братаетесь теперь с казацкими полковниками и пьете с ними?
— Это для общего блага, господин хорунжий!
— Вы отличаетесь блестящим остроумием; кажется, что его у вас больше, чем стыда. Вы хотите задобрить казаков, чтобы, в случае их победы, они остались вашими приятелями.
— Неудивительно, что, пострадав раз от турок я не хочу терпеть и от казаков: два лишних гриба могут испортить самый лучший борщ. А что касается стыда, то я никого не прошу делить его со мной; я выпью его сам, и, даст Бог, он не будет хуже вот этого меда. В конце концов, моя заслуга, как масло, всплывет наверх.
В это время вернулся Скшетуский.
— Люди уже трогаются, — сказал он.
— Счастливого пути! — сказал Зацвилиховский, наливая чарку.
— И благополучного возвращения, — прибавил Заглоба.
— Вам хорошо будет ехать, потому что вода высока.
— Садитесь, господа, выпьем остальное… Бочонок ведь невелик!
Они присели и выпили.
— Вы увидите интересный край, — сказал Зацвилиховский. — Кланяйтесь Гродзицкому в Кудаке. Вот солдат так солдат! Сидит на краю света, далеко от гетманского глаза, а порядок у него такой, что дай Бог, чтобы такой был во всей Польше. Я хорошо знаю Кудак и все пороги. В прежние времена я частенько ездил туда, а теперь болит душа, как подумаешь, что это прошло, миновало безвозвратно, а теперь…
И хорунжий опустил свою седую голову на руки и глубоко задумался. Наступило молчание. Слышен был только топот коней: это люди Скшетуского выезжали на берег к байдакам.
— Боже, — сказал Зацвилиховский, выходя из задумчивости, — прежде было лучше. Вот, как сегодня, помню, что под Хотином — это было двадцать семь лет тому назад, когда гусары Любомирского шли в атаку на янычар, — казаки в своих окопах бросали шапки и кричали Сагайдачному так, что земля дрожала: "Пусты, братку, умираты с ляхами". А теперь что? Теперь Низовье, которое должно быть оплотом христианства, пускает в пределы Польши татар, чтобы наброситься и на них, когда те будут возвращаться с добычей. Даже хуже: Хмельницкий прямо заключает союз с татарами, в (компании с которыми будет резать христиан.
— Выпьем с горя, — прервал Заглоба, — ну что за мед!
— Пошли мне, Боже, скорее смерть, чтобы не видеть этой международной войны, — продолжал старый хорунжий. — Этой кровью смоются обоюдные ошибки, но она не будет искупительной кровью, потому что восстанет брат на брата! Кто на Низовье? Украинцы. Кто в войске князя Иеремии? Украинцы. Кто в отрядах? Украинцы. А мало их в коронном войске? А я сам кто? О, несчастная Украина. Крымские басурмане наденут тебе на шею цепь, и будешь ты томиться на турецких галерах
— Не говорите так, — сказал Скшетуский, — иначе мы все расплачемся. Может быть, солнце еще и засветит нам!
В эту минуту заходило солнце, и последние лучи его озаряли красным светом белые волосы хорунжего.
В городе зазвонили к вечерней молитве.
Они вышли: Скшетуский пошел в костел, Зацвилиховский — к Допуло, в "Звонарный Угол":
Было уже совсем темно, когда они снова сошлись на берегу, у пристани. Люди Скшетуского уже сидели в лодках Холодный ветер дул с устья Днепра, и ночь не обещала быть ясной. При свете разведенного на берегу костра река отливала кровавым отблеском и с неимоверной быстротой неслась в какую-то неведомую даль.
— Ну, счастливого пути, — сказал хорунжий, сердечно пожимая руку молодому человеку. — Смотрите, будьте осторожней!
— Постараюсь. Даст Бог, скоро увидимся!
— Разве в Лубнах или в княжеском войске.
— Так вы уже наверняка к князю?
Зацвилиховский передернул плечами.
— А что же мне делать? Война так война.
— Будьте же здоровы, господин хорунжий!
— Да хранит вас Бог!
— До свидания! — кричал Заглоба. — Если вас занесет водой в Стамбул, то кланяйтесь ему от меня! А впрочем, ну его к черту! Но какой же у вас был славный мед! Брр! Как тут холодно.
— До свидания!
— До свидания!
— С Богом!
Весла заскрипели и ударились о воду, байдаки поплыли. Огонь горящего на берегу костра начал быстро отдаляться. Долго еще видел Скшетуский освещенную пламенем седую голову хорунжего, и какая-то тоска вдруг сжала его сердце. А вода уносила его все дальше и дальше и от возлюбленной, и от друзей, и от родных мест; уносила неумолимо, как судьба, в дикую страну, во мрак…
Они выплыли из устья Тасьмины в Днепр.
Ветер свистел, а весла издавали однообразный, унылый звук. Перевозчики запели песню. Скшетуский завернулся в бурку, и лег в постель, которую ему приготовили солдаты. Он стал думать о Елене, о том, что она до сих пор не в Лубнах, что Богун остался, а он уезжает. Страх, злое предчувствие и тревога напали на него, как вороны. Он старался побороть их, мысли его спутались, странно как-то смешались со свистом ветра, плеском весел и песнями рыбаков — и наконец он уснул.
Глава IX
На другой день утром Скшетуский проснулся свежий, бодрый и в более веселом расположении духа Широко разлившиеся воды покрылись мелкой зыбью от легкого, теплого ветра. Туманные берега сливались с водой в одно необозримое пространство, так что Жендян, проснувшись и протерев глаза, даже испугался. Он удивленно посмотрел кругом и, не видя нигде берега, воскликнул:
— Боже мой! Да никак мы в море?
— Это большая река, а не море, — ответил Скшетуский, — а когда спадет туман, ты увидишь и берега.
— Нам, пожалуй, скоро придется отправляться в Туречину.
— И отправимся, если прикажут… Впрочем, видишь, не одни мы плывем здесь.
Действительно, на реке виднелось несколько байдаков, домбозов или тумбозов и узких черных казачьих лодок, называемых в общежитии чайками. Некоторые из них плыли вниз по реке, несомые быстрым течением, — другие, с помощью весел и парусов, с трудом карабкались вверх Они везли рыбу, воск, соль и сушеные вишни в прибрежные города или же возвращались из окрестностей с запасами провизии для Кудака и с товарами, находящими легкий сбыт на мелочном базаре в Сечи. Берега Днепра от самого устья Псела представляли настоящую пустыню, в которой только кое-где белели казацкие зимовья; река служила дорогой, соединявшей Сечь с остальным миром, поэтому на ней происходило значительное движение, в особенности когда прибыль воды облегчала судоходство и даже пороги, исключая, конечно, Ненасытца, делались проходимыми для лодок
Поручик с любопытством приглядывался к этой жизни на реке, а байдарки его тем временем быстро неслись к Кудаку. Туман рассеялся, и берега уже ясно были видны. Над головами их носились миллионы водяных птиц: пеликанов, диких гусей, журавлей, уток и чаек, а в прибрежных камышах слышался страшный шум и бульканье воды, точно там происходила война или сейм пернатых.
За Кременчугом берега стали ниже и открытее.
— Смотрите-ка! — воскликнул внезапно Жендян. — Солнце печет, а на полях лежит снег.
Скшетуский взглянул: по обеим сторонам реки блистал в солнечных лучах какой-то белый покров.
— Эй, старший! Что это там белеется? — спросил Скшетуский у рулевого.
— Это вишни, — отвечал тот.
Действительно, это были вишневые леса, широко разросшиеся по обоим берегам за устьем Псела. Их сладкие, крупные ягоды служили кормом для птиц, зверей и заблудившихся людей, а также составляли один из главных предметов торговли; их возили водой в Киев и далее. Теперь эти леса были осыпаны цветом. Когда скшетуский с людьми подъехали к берегу, чтобы дать отдых гребцам, он с Жендяном вышли на берег, чтобы поближе взглянуть на эти рощи. Их обдало таким опьяняющим запахом, что трудно было дышать. Земля была усыпана белыми лепестками. Местами деревца образовывали непроходимою чащу. Между вишневыми деревьями росли в изобилии дикие, низкорослые миндальные деревца, покрытые розовыми цветами, пахнувшими еще сильнее вишневых.
