Литература, образцом которой служило сочинение Райкота, манила разглашением пресловутой “тайны гарема”. Хотя в действительности никакой “тайны” гарема не существовало, поскольку его двойное предназначение – обслуживать потребности султана в удовольствии и поставлять для его престола наследников – едва ли оставалось неизвестным, – это понятие все равно обросло в Европе множеством значений и вызвало к жизни разнообразные произведения искусства и литературы. В трагедии Жана Расина “Баязет” и в опере Моцарта “Похищение из сераля” сераль (гарем) и турецкий двор служат местом действия для психологической драмы и для фарса соответственно. Но, как указывает ученый Лесли Пирс, европейский взгляд на турецкого султана, особенно после XVII века, изменился и выражал уже не восхищение, а презрение (несмотря на Моцарта). Из великого правителя и завоевателя султан превратился в “воплощение разнузданной тирании, а соблазнительный и порочный институт гарема служил явным доказательством его нравственного вырождения”. Этот взгляд относился не к одной лишь Турции, но и к остальным странам Ближнего Востока в целом. У таких несхожих между собой писателей, как Монтескье, автор “Персидских писем”, и Байрон, который обращался к этому образу в “Дон Жуане” и других поэмах, гарем выступал мощным символом политической тирании и сексуального господства, предупреждавшим об опасностях, какие грозят Европе, если она не обуздает монархию и консервативную политику в подвластных ей пределах.
Если отвлечься от политики, то гарем часто служил предметом изображения в западной живописи – от Энгра и Делакруа до художника Джона Фредерика Льюиса и карикатуриста Томаса Роулендсона. Энгр не раз обращался к теме гарема с его чувственными декорациями, и “Одалиска с рабыней” относится к числу его самых известных картин.
На картине изображена женщина с алебастровой кожей, что указывает на то, что перед нами рабыня, захваченная в одной из европейских провинций империи. Рыжие волосы каскадом спадают поверх руки на парчовое покрывало. Она лежит, изогнувшись, совсем обнаженная, если не считать покрывала из полупрозрачной ткани, небрежно наброшенного на бедра, и сама эта поза с заведенными за голову руками ясно говорит о готовности отдаться желаниям повелителя. Фоном служит дворцовый интерьер: красная колонна и красная портьера, украшенная инкрустациями балюстрада, замысловато расписанные стены. На втором плане стоит стражник комнаты – чернокожий евнух в тюрбане и парчовом халате, а у изножья кровати сидит еще одна рабыня, только полностью (и довольно роскошно) одетая, и играет на лютне. Это сцена “монастырской чувственности”, как выразился один исследователь. А так как Энгру, как и любому мужчине, кроме самого султана и его евнухов, вход в гарем был воспрещен (более того, под страхом смерти запрещалось видеть хоть одну из султанских наложниц), то “Одалиска”, как и многие другие его гаремные полотна, – фантазия чистой воды. Он “не ведал того, что изображал, и не видел того, что воображал”, как заметил маркиз де Кюстин в 1840 году.
Жан Огюст Доминик Энгр. Одалиска с рабыней. 1839–1840. Harvard University Art Museums
В этом все и дело – жизнь в полном заточении, протекавшая внутри гаремных стен, как раз и придавала гарему особое обаяние, окутывала его дымкой тайны. Так что слово “монастырская” в данном случае весьма уместно. Оно дает представление о том, что гарем служил своего рода похотливой пародией на европейские воззрения на семью и сексуальность. В Европе существовали женские монастыри – отгороженные от мира обители, где монашенки должны были хранить девственность, признавая лишь одного небесного супруга – Иисуса Христа. В христианском мире монастырь был надежным оплотом, где девушки и женщины были ограждены от сексуальных опасностей, таившихся за монастырскими стенами. В гареме же все обстояло ровным счетом наоборот. В Турции, Персии, Египте тоже имелись женские обители, где девственниц оберегали от повседневной тяжкой работы и от войны, но там их держали для утоления похоти могущественного господина. Самым обширным, самым роскошным, самым защищенным гаремом владел, конечно же, султан, но в Турции (а также в Персии, Китае или других “восточных княжествах”, как выражался Райкот) любой достаточно богатый или влиятельный мужчина имел право держать гарем. “Каждому турку позволено иметь четырех жен, – писал Райкот, – которых он обязан содержать, но еще ему позволено иметь столько наложниц-рабынь, сколько он сумеет прокормить. Жены-турчанки вполне этим довольны, лишь бы только муж не пренебрегал своими супружескими обязанностями перед ними самими, а по закону они вправе требовать этого хотя бы раз в неделю”.
Если бы средний европеец, богатый и влиятельный, всерьез задумался, то, пожалуй, нашел бы такой законный уговор скорее физически обременительным, чем многообещающим. Для султанов, которые тяготели к гомоэротическим связям, а таких было известно несколько, посещение гарема скорее сводилось к выполнению официального и физического долга, чем сулило любовные наслаждения. Некоторые западные исследователи отмечают, что гарем считали оазисом удовольствий лишь в результате нелепейшего недоразумения. “Слово гарем обозначает почтительное отношение, от него веет религиозной чистотой и честью, оно намекает на необходимые знаки уважения”, – писал один из таких исследователей. Само слово означает “святилище” и применяется к священному огороженному участку, и это ясно говорит о том, что изначально речь шла не совсем о сексе (или даже совсем не о нем), а о семейных отношениях и политике. Большинство женщин, живших в гареме, вообще никогда не попадали на султанское ложе. “Своим иерархическим устройством и вынужденным целомудрием, навязывавшимся большинству обитательниц” такое женское общежитие гораздо больше походило на монастырь, чем на бордель. Иными словами, гарем как “гнездо мусульманского разврата” – это западный миф.
И все равно гарем как место, служившее и наслаждению, и порождению потомства (будь это мифом или правдой), был тем, что делило мир пополам, и не просто на Восток и Запад, на Западную Европу и Левант, на христианские и языческие края, но еще и на круг земель, где гарем был обычным делом, и на области, где он считался греховной диковиной. Гаремные культуры, распространившиеся на бо́льшую часть человечества от Северной Африки до Восточной Азии, считали частью естественного порядка вещей обычаи, которые, по убеждению жителей Евразийского полуострова, известного как Европа, объявил смертельно греховными сам Господь Бог. Среди них было представление о том, что наиболее могущественные члены общества не должны ограничиваться рамками моногамного брака для секса и обзаведения детьми, а еще что секс и любовь – разные понятия и первое вовсе не обязательно влечет за собой второе. В силу другого восточного представления чем большей властью обладал мужчина, тем больше женщин ему полагается иметь. По сути, само пространственное устройство Османского двора и других императорских резиденций вроде дворцов китайских императоров наводило на мысль о прямой связи между властью и сексом. Там имелись общедоступные зоны, где проводились правительственные заседания, и внутренние частные покои, запретные для посторонних мужчин, где, как писал один итальянец, посетивший двор Мехмеда II, содержались “самые ослепительные, ухоженные и прекрасные женщины в мире”. А лишним подтверждением связи между властью и сексом служило то, что большинство этих прекрасных женщин (мы говорим о Турции) были военными трофеями: наглядное доказательство того, что женщины и девушки, захваченные для удовольствия султана-победителя, были как раз теми женщинами и девушками, которых оказался не способен защитить побежденный султаном правитель.
Власть всегда и всюду давала себе сексуальные поблажки, но эта банальная истина, остававшаяся неофициальной на Западе, находила выражение в узаконенной полигамии на Востоке. Там помимо представления, что правитель нуждается в наложницах для постельных утех, бытовало мнение, что, предаваясь этим утехам, сам правитель в целях собственной же безопасности должен избегать излишней эмоциональной привязанности к дарительницам наслаждения. Это четко проговаривалось в специальных книгах, адресованных правителям: наложницы не должны оказывать никакого влияния на государственные дела, и чем бо́льшую любовь испытывал султан к наложнице, тем большей опасности подвергалось государство. Действительно, в гаремных историях и преданиях важная роль часто отведена так называемой султанше-матери, то есть бывшей наложнице, чей сын в итоге сам делался султаном. В Османской Турции прекрасно знали, как можно добиться власти при помощи секса. И все же гаремная культура, отделявшая секс от любви, выступала противоположностью культуры христианской, где религия оговаривает, что любовь должна быть непременным условием секса. Сулейман Великолепный стал в этом отношении исключением среди султанов, потому что хранил верность единственной женщине. Это казалось настолько поразительным, что многие считали Хюррем (очевидно, она была русской или полькой, захваченной в бою) колдуньей, которая сумела безраздельно завладеть сердцем султана при помощи волшебных зелий, заклятий и прочих чародейских приворотов. Сулейман был современником короля Генриха VIII, который, как известно, вывел Англию из-под контроля католической церкви, с тем чтобы иметь возможность развестись с одной женой и жениться на другой: ведь в отличие от султана он не мог иметь двух жен одновременно. Забавно, что оба самодержца, каждый на свой лад, обманули ожидания подданных. Генрих полностью порвал с папским Римом, чтобы развестись с женой, а Сулейман, напротив, поверг соотечественников в изумление тем, что хранил верность одной женщине.
