Леди Монтегю высказывалась и о том, что эротическая культура Османской империи не настолько отличается от культуры, бытующей в христианской Европе, как полагали другие. Например, она скептически относилась к утверждению, что турки не только вправе иметь четырех жен, но и в самом деле их имеют и что якобы они пренебрегают желаниями своих жен, заводя сколько угодно любовниц. “Когда муж проявляет непостоянство (что порой случается), он поселяет свою любовницу в отдельном доме и навещает ее с соблюдением всяческих предосторожностей – точно так же, как делаете это вы”, – пишет она в одном из писем.
Монтегю называла “сказочным вымыслом” платок, якобы бросаемый султаном наложнице, которую он выбрал на ближайшую ночь. Выдумкой, по ее мнению, были и истории о том, будто девушка, вызванная для ночных утех, тайком пробиралась в спальню к султану. И все же она изобразила мир женской красоты, выставленной напоказ в таком заведении, какое не могло бы существовать ни в одной христианской стране. В эпизоде, переписанном Энгром, она упоминала о “прекрасной девице лет семнадцати в самых богатых одеяниях и в блеске драгоценных украшений, которая ныне представала взорам… в своей первородной наготе”.
Эта сцена из описания Монтегю (в действительности описывалась часть свадебного обряда) не выходила за рамки благопристойности. Здесь не шла речь ни о сексуальном рабстве, ни даже о сексе. Монтегю сетовала на “чрезмерную глупость” своих предшественников, которые изображали турчанок жалкими затворницами. По ее мнению, они, напротив, были “единственными в мире женщинами, которые живут в непрерывных удовольствиях, не ведая никаких забот, ибо проводят все свое время в купаньях или каких-нибудь приятных развлечениях, например, тратят деньги или изобретают новые модные наряды”. По мнению Монтегю (которое разительно отличалось от современного западного взгляда на этот вопрос), чадра отнюдь не являлась знаком порабощения, а, напротив, способствовала большей свободе, так как этот “постоянный маскарад” позволял женщинам ходить “куда вздумается” под покровом полной анонимности. “Нетрудно догадаться, что количество верных жен весьма невелико”, – замечает она в одном из писем.
Леди Монтегю, переписывавшаяся с некоторыми виднейшими поборницами прав женщин своей эпохи, и сама завела скандальную любовную связь после возвращения на родину из Стамбула, так что, возможно, изображая турчанок свободными женщинами, не обремененными повседневными заботами, она отчасти выдавала желаемое за действительное. Ее отец, граф, пренебрег желанием дочери выйти замуж за своего давнего поклонника, Эдварда Уортли Монтегю, и начал сватать ее за другого. Однако Мэри нарушила планы отца, уже устроившего ее помолвку с нелюбимым мужчиной, и сбежала вместе с Монтегю. Такой поступок, конечно же, свидетельствовал о ее весьма независимом характере, хотя, если судить по ее же письмам из Османской империи, она почему-то не желала задуматься о том, что и турчанки из знатных семейств, которым она приписывала полную свободу, возможно, бывают скованы такими обязательствами, как устроенное родителями замужество. Кроме того, леди Монтегю слыла сплетницей и довольно небрежно обходилась с фактами. Впоследствии, сделавшись мишенью для насмешек и презрительного отношения общества, она провела значительную часть жизни в Италии, в добровольном изгнании (к тому времени они с Эдвардом Уортли Монтегю уже расстались).
Иными словами, она была довольно сложной и трагической фигурой, эта английская аристократка и протофеминистка, считавшая жизнь в гареме вольной, а чадру освобождающей. И, подобно тому как она обвиняла других авторов, писавших о гареме, в незнании темы, позже саму леди Монтегю обвиняли в том же грехе несколько других писательниц, тоже избравших предметом своего исследования гарем. Например, писательница начала XIX века Джулия Пардоу, посетившая бани, где леди Монтегю некогда увидела лишь алебастровую наготу, не заметила “никаких признаков того ненужного и распутного обнажения”, о котором поведала леди Монтегю. Возможно, рассуждала Пардоу, леди Монтегю присутствовала “на какой-нибудь особенной церемонии, а может быть, с тех пор турецкие дамы сделались более утонченными и более благопристойными в своем поведении”. В середине того же века Эммелин Лотт, служившая гувернанткой в восточных гаремах и благодаря такой должности “имевшая доступ к запретным “Обителям Блаженства”, оставила собственное описание сераля, где между прочим заявила, что леди Монтегю, скорее всего, вовсе не наблюдала “повседневную жизнь одалисок”.
Литературное соперничество продолжалось: писательницы словно состязались между собой, и каждая стремилась подкрепить свое заявление, будто именно ей наконец-то удалось выведать истинную тайну происходящего внутри гарема, новыми подробностями. Но все эти женщины, спорившие друг с другом из-за толкования отдельных фактов, в основном соглашались с леди Монтегю, видя в гареме скорее территорию женской свободы и разных возможностей, чем тюремную зону, где женщины влачат рабское существование.
Одна из таких писательниц, Элизабет Крейвен – очередная аристократка, побывавшая в Стамбуле приблизительно поколением позже выхода в свет “Писем…” леди Монтегю, – завидовала турчанкам, потому что, по ее мнению, они “превосходно защищены от досужих любопытных взглядов праздной и нахальной публики”. Гарем оберегал их частную жизнь и даже сексуальную свободу. И если раньше фетишем европейского воображения служил пресловутый султанский платок, то женщины, писавшие о серале и отмахивавшиеся от этого платка как от вымысла, сами превратили в похожий фетиш тапочки турчанок. Крейвен писала, что если муж видит тапочки перед дверью своего гарема, то не входит туда: такой обычай, поясняла она, служит своего рода защитой для любовников женщины. Джулия Пардоу тоже не обошла вниманием тапочки, но только, как заметила исследовательница Рут Бернард Йизелл, и она, и другие писательницы-путешественницы “связывали с ними не сексуальную свободу, а свободу от секса – во всяком случае, от “секса по требованию”, – о чем явно не ведали у них на родине”. В сознании викторианских женщин гарем почти целиком преобразился: из “резервации”, созданной для обслуживания сексуальных прихотей султана, это место превратилось в нечто вроде убежища, безопасного и надежного укрытия для гаремных женщин.
Но если женщины писали книги и спорили между собой, то позднее именно мужчины стали ездить на Восток, чтобы становиться там маленькими султанами и держать собственные маленькие гаремы. Поэтому в западном сознании все-таки возобладало представление о гареме как о месте, таившем безграничные эротические возможности. На Востоке, как, несомненно, заметили западные мужчины, не только материальный успех становился залогом большей сексуальной свободы, но и сама эта свобода не требовала любви как таковой. В гареме женщины, отобранные за свою красоту и чистоту, держались в заточении, чтобы могущественные мужчины могли в любой момент удовлетворять с ними похоть. Для европейцев это было весьма примечательным явлением. Мы не станем вспоминать об агентах спецслужб, отворачивавшихся, когда в Белый дом проникала очередная любовница Джона Ф. Кеннеди, или о потайной двери, которую всегда тайком держали открытой, чтобы через нее во дворец впускали на ночь (а наутро снова выпускали) незаконных сожительниц какого-нибудь короля. Все-таки на Западе внебрачные связи президента или короля требовали тайного сговора со стороны ближайшего окружения правителя. А вот на Востоке внебрачный секс не окутывался ни малейшим покровом тайны. Культура гарема требовала содержания многочисленного аппарата чиновников, обязанности которых сводились лишь к набору и содержанию сотен женщин, которые должны были услаждать верховного правителя, сам же он нисколько не был отягощен узами верности какой-либо женщине, тем более собственной жене. Разумеется, мудрость гласит, что величайшее сексуальное наслаждение мужчина может обрести лишь в здоровом моногамном и полном любви союзе с одной женщиной. В этом смысле моногамия – многообещающее явление. Это ведь не просто сексуальный, это еще и эмоциональный союз. И все-таки будем смотреть правде в глаза: люди часто живут, не слушая никаких премудростей. А потому многим западным мужчинам гарем представлялся неким альтернативным миром, свободным от обременительных (по их мнению) уз моногамии, от скучной необходимости ограничиваться всего одной женщиной, – миром, сулившим сексуальное разнообразие и изобилие девушек, вечно сохранявших юность, в то время как мужья и жены неизбежно стареют.
Мечта о таком альтернативном эротическом мире и являлась, без сомнения, одним из объяснений западной одержимости идеей гарема и его пресловутыми тайнами. Но гарем вызывал у Запада и еще одно острое желание: желание узнать то, что знать якобы запрещалось. Подобно множеству женщин в разных уголках колонизованного мира, фигурировавших в рассказах путешественников и на полотнах художников, сам гарем словно прятался под чадрой, и желание сорвать этот покров и увидеть то, что за ним, жгло Европу в течение долгих веков.
