Штрипок оказался не так прост. Он установил несколько небольших магнитных мин по периметру сварного шва, что-то покрутил в маленькой коробочке и мотнул головой – сваливаем.
Грохоту было… Казалось, весь вагон взлетел на воздух. Резкий порыв ветра отогнал дым в сторону, и Вомбат увидел, что вагон стоит целехонький, а вывороченная дверь лежит на земле. У пацана явно задатки медвежатника.
«Это я удачно зашел, – подумал Командир, глядя на крепкие новые ящики с боекомплектами. – Эх, жаль, с собой много не утащишь, этот хлюпик, конечно, не носильщик». Пока Вомбат укладывал в мешок противогазы, Штрипок, как ребенок, рассовывал по карманам шоколад.
Усталые, но довольные, они возвращались домой. Черт его знает, где этот дом, но Вомбат был действительно доволен. Штрипок оказался вполне деловым парнем, а что до причуд… У кого их нет? Мужики из его Команды хоть стихов не читают, но тоже со своими прибамбасами. Стармеху, например, дай волю – круглые сутки стрелять будет, хоть по группсам, хоть по пустым бутылкам. У него принцип: сначала стреляй, потом разберемся. Жестковато, но Команду он выручал не раз. А Саня? Загадочная русская душа… От каких в веках затерянных предков приходит к нему эта тоска при звуках азмуновской кунгахкеи? Почти каждый вечер: сядут рядком, Цукоша свой музыкальный инструмент зубами зажмет, за язычок дергает – у Вомбата зубы сводит, а Саня слезы рукавом вытирает.
Снова показались цистерны. Туман облизывал их черные бока, но не становился грязнее. Штрипок шел немного впереди, похрумкивая шоколадом. Вомбат только успел подумать, что хорошо бы дорогу запомнить да наведаться сюда еще разок, когда проводник внезапно остановился. Теперь уже можно было догадаться, что означают приоткрытый рот и осоловелый взгляд: Штрипок думал. Вомбат глянул на ручеек коричневой сладкой слюны, стекавший у парня по подбородку, и отвернулся. Тьфу, урод… Опять закинулся звук. Когда проводник повернулся и начал говорить, его голос, как в огромной трубе, многократно отражался от невидимых стенок, слова накладывались друг на друга, и Вомбат не сразу понял, что нужно поворачивать назад.
– Почему? – удивился он.
«Почему… Почему… Почему… Почему…» – загудело со всех сторон. Из объяснений Штрипка понять что-либо было невозможно: мешанина слов пополам с соплями. Единственное, что удалось уловить, – назад и влево. Несколько раз повторилось что-то вроде «свалки». Вомбат кивнул: понял. Опять заметил движение рядом с цистернами и опять не оглянулся. Точно знал, что нельзя. Метров через сто Штрипок решительно устремился в глубокую канаву. Вомбат прыгнул за ним и не успел еще выругаться по поводу вонючей жижи, доходившей до колен, как получил сильнейший удар по ушам. От неожиданности чуть не плюхнулся лицом в грязь, но удержался. Оглянулся в поисках коварного врага и понял, что никого в канаве, кроме них со Штрипком, нет, а долбануло его децибел 120, не меньше. То, что творилось вокруг, трудно было назвать просто шумом – по голове будто паровой молот прохаживался. У Вомбата аж глаза заслезились. А Штрипок как ни в чем не бывало порылся в карманах, достал пакетик, протянул, показал на уши. Кретин, а раньше не мог свои затычки предложить? Эластичные тампоны плотно залепили ушные раковины, и сразу стало полегче. Чего ж здесь шумно-то так? Вомбат уныло брел за проводником по канаве, не имея в голове ни одной мысли, а лишь слабо удивляясь, например, тому, что проводник идет впереди, не обращая внимания на окружающий грохот. Оч-чень странный лесовичок, да и полянка у него – не ягодки с грибочками собирать. Прошлепали так метров триста, когда Штрипок опять встал. Что теперь? Опять стихи? Жаль, дружище, что я их не услышу. Или снова курс меняем? Может, теперь вплавь?
Вомбат понял, что рыжий проводник до смерти ему надоел. Вроде и не чужой, – а как бы это? – чуждый. Вот. Правильно. Словами поиграл, а мысль верная. Ну, чего, чего тебе? Затычки вынуть? На хрена?
– По-моему, это для тебя.
Снаружи уже не так шумело, Вомбат даже смог услышать Штрипка. И тут же забыл обо всем на свете. Сквозь непонятные шумы и завывания четко различались голоса. «Дима, прикрой!» – орал Цукоша. Выстрелы. Еще. «Саня, уводи Пургена!» – это уже Стармех. Несколько непечатных слов его же голосом. Теперь, кажется, пулемет. Хрипы. Звонкий вскрик Двоечника. Опять Цукоша: «Уходи-им!» И стрельба, стрельба.
Дико озираясь, Вомбат попытался выбраться из канавы. Со второй попытки ему это удалось. Фокус-покус. Никого. Ничего. То есть кусты, рельсы, ошметки тумана – на месте. Но ни человечка и ни единого звука. Как отрубили.
Из канавы вылез Штрипок и тихо заметил:
– Там что-то случилось.
– Где?! – не стесняясь, заорал Вомбат. – Где?! Что ты мне голову морочишь? Где моя Команда?!
– Я думаю, там же, где мы их оставили, – в Гаражах.
– Тогда какого черта…
– Я же объяснял: долинка здесь специальная. Со звуком неладно. А там, – он махнул рукой вниз, – свалка. Что в радиусе километра сказано, все в этой канаве окажется. Да и вообще все окрестные шумы. Я думаю, тебя вначале как раз нашим взрывом накрыло.
Вомбат слушал вполуха. Суть он уловил. Теперь главное – побыстрее добраться до Гаражей и выяснить, что случилось.
«Базовый лагерь» опустел. В углу валялись скомканные кровавые бинты, несколько окурков. Один – его, вчерашний. Выбоины в стенах. Но Командир не помнил, были они накануне или эти следы от пуль появились именно сегодня. Вот. Гильзы у входа. Довольно много. И, конечно, свежие. Вомбат рыскал, как собака, вынюхивая, выслеживая, пытаясь понять, что же произошло в его отсутствие. Стрельба, это ясно. Но с кем? Куда ушли? Есть пострадавшие? Он вспомнил услышанный в канаве хрип. Нехороший хрип, ох нехороший. Но крови нигде нет, бинты явно Ленькины, с перевязки. Еще раз оглядел все стены и наконец нашел. Около выхода, довольно высоко, криво нацарапано: «УХОДИМ О». О? Отсюда? Это понятно, не стали бы время тратить. Опасность? От? От кого? Так. Спокойно. Кто это мог написать? У Пургена изуродованы руки, Саня в критических ситуациях не то что пишет – думает с трудом. Значит, Азмун или Дима. Еще один маленький шажок. Писали карандашом. А карандаш у нас у кого? Правильно, у того же, у кого компас. Стармех. Значит, «О» – это не оборванное слово, а полная информация. Ост. Команда уходит на восток.
Глава четвертая
Саша
Саша ехал в метро. После утреннего телефонного скандала с матерью на душе было гадко, как в привокзальном сортире. Разговор (если эти словесные тычки и грызню можно назвать разговором) окончился в пользу Саши. Мать, последний раз оглушительно взвизгнув, отказалась участвовать в похоронах.
– Выродок! Тебе всегда посторонние люди были ближе родных!
Парадокс, но что правда, то правда. Семейные праздники Саша выносил с трудом, нехотя отсиживая помпезные дни рождения и разнообразные годовщины. А трухлявому дому на Мшинской уже несколько лет предпочитал северное направление и дачу бывших тещи и тестя. Да и Оксана Сергеевна Людецкая приходилась ему даже не «седьмой водой на киселе», а, строго говоря, никем. С тех пор как умер отчим, бабулька оказалась как бы векселем на квартиру (краткосрочным, мечтали младшие Людецкие). И каждый раз Саша испытывал жуткий стыд, когда мамаша с Иркой, нарядные и неестественно доброжелательные, вваливались в вожделенную двухкомнатную на Кировском, пожирая глазами квадратные метры. Видит око, да зуб неймет. Копия завещания жгла Саше карман. Ох, что будет, что будет! Неведомый Игорь Валерьевич Поплавский, простите за каламбур, еще наплавается в дерьме. Интересно, кстати, было бы увидеться с этим неожиданно возникшим в бабушкиной жизни благодетелем.
День предстоял длинный и тяжелый. Вахтерша в общаге (до боли похожая на Брежнева) недовольно двигала бровями после каждого Сашиного телефонного звонка, но, уловив в разговоре слова «участковый», «опознание», «вскрытие» и «судмедэксперт», вся превратилась в слух и затихла. Саша и сам предпочел бы затихнуть в каком-нибудь темном углу, а еще лучше – уйти в рейс, только бы не погружаться в эту тоскливую трясину. Вернуться месяцев через пять, съездить на Северное кладбище, посидеть на могилке, помянуть хорошего человека и уйти, насыпав крошек птицам.
Было довольно рано, но работяги уже все проехали (дисциплина на заводах и фабриках еще держится). Наступал час расплывчато интеллигентной публики – примерных студентов, безмашинных клерков и средненьких секретарш. Саша редко ездил в этом потоке, поэтому, пытаясь хоть немного отвлечься, по-деревенски откровенно разглядывал публику. Молодые люди были явно отштампованы с лучших отечественных видеоклипов. С девушками дело обстояло гораздо хуже: можно подумать, что они, то ли сговорившись, то ли нечаянно, ВСЕ поменялись одеждой. И выпирало-то не там, где надо, и плоско было не в тех местах, где-то морщило, где-то висело…
Саша Самойлов ехал «на опознание». Жутковатый смысл этого словосочетания немного сгладил твердый голос по телефону, объяснивший, что это всего лишь необходимая формальность в случае трупа, обнаруженного на улице. Специальные термины типа «некриминальный труп» сами по себе – утешение слабое, зато хоть ужасы всякие перестали мерещиться. Вчера матери сказали, что бабушку Оксану нашли на скамейке в парке. И опять начало подступать запоздалое раскаяние: сколько раз Саша собирался заехать на Кировский не на полчаса, а подольше. Посидеть, поговорить, а лучше – просто послушать. Сходить погулять в тот самый парк (у старушек обычно есть своя любимая скамеечка. Не на ней ли умерла? Вот и не узнаешь уже никогда…). И полезло в голову: кран на кухне капает, задвижка в ванной на одном шурупе болтается («…Оксана Сергеевна, вы же одна живете, зачем вам в ванной закрываться?») – до боли стандартный набор недоделанных вещей.
