Он бережно несет ее на кровать, свою золотую рыбку.
– Не надо тебе ступать на ногу. Кровь прильет. Сейчас сделаю тебе компресс и поменяю повязку на ночь.
Жорж утыкается лицом в его шею. Впервые в жизни ее вот так носят на руках, лечат, нежат и холят. Она растворяется в блаженстве, какого не испытывала никогда. Нет, испытывала: она вспоминает руки отца; на войне он был санитаром, потому что в юности тяготел к естественным наукам и год учился на медицинском факультете, прежде чем стать художником. Эти руки так хорошо умели промывать раны. А мать не выносила вида крови. Жорж чувствует едкий запах йода. «Щипет!» – кричала она, это был своего рода ритуал. «Вот и отлично, – отвечал отец, – значит, действует».
Они засыпают, окутанные нежностью, и, быть может, впервые обнимаются сейчас их души в унисон их телам, тесно прижавшись друг к другу, как дети.
На следующее утро нога выглядит настолько лучше, что они решают прогуляться по Пралену. Берут напрокат единственную на острове машину: для Жорж это будет менее утомительно, чем крутить педали.
Они объезжают все бухты, и, как ни странно, самая скромная – бухта Марии-Луизы – дарит им настоящие подводные сокровища. Совсем близко от берега – не надо даже плыть – под метровой толщей чистейшего хрусталя встает лес диковинных водорослей, ослепительно яркие рыбы скользят между ними, и зеленые стебли чуть заметно колышутся. Именно здесь высадились мореплаватели со «Счастливой Марии», открывшие знаменитую кокосовую рощу в Долине Мая – они пойдут смотреть ее завтра. А совсем недалеко отсюда бросил якорь пират Лабюз – англичане, не способные произнести «ю», называли его «Лабуш», – захватив самую баснословную в истории добычу: золотую посуду вице-короля Индии, священные сосуды архиепископа Гоа, усыпанные драгоценными каменьями… Они вместе читают туристический справочник, лежа под пальмами на раскаленном песке, так далеко от современного мира.
Вечером можно будет заняться любовью. Впервые они могут позволить себе роскошь ждать. Впервые Гавейну кажется, будто он не берет женщину, а сам отдается ей. Он робеет, волнуется, словно юноша. В этот вечер он позволит ей поцеловать его «там» – так он выражается, – долго, очень долго, и даже не станет скрывать, как это ему приятно, но ей не удается губами довести его до оргазма. Ему немного стыдно. В последний момент он притягивает Жорж к себе, прижимает ее лицо к своему.
– Я слишком тебя уважаю, – шепчет он. – Глупо, наверно, но не могу я кончить вот так, тебе в рот.
– Да перестань, я же делаю то, что мне нравится, а если мне будет неприятно, остановлюсь сама. С тобой мне никогда не приходится себя принуждать.
– Верю, только я сам так не могу. Ты не сердишься?
Гавейн водит языком по губам Жорж, словно хочет отмыть их после соприкосновения с его членом.
– Мне здесь, наверху, тебя не хватает, я так люблю чувствовать тебя всюду. Ты не сердишься? – с тревогой переспрашивает он. – Мне нравится больше кончать так.
Он уже устраивается во влажной ямке между ног Жорж, прокладывает себе дорогу, она впускает его. Нет больше ни малейшей неровности, два тела, гладкие, наполненные, вписываются друг в друга изгиб в изгиб. Он лежит в ней, не шевелясь.
– Ты мне не сказала, ты не сердишься? – снова допытывается он, хотя сам прекрасно знает, что нет.
– Уж сейчас-то я не стану уверять тебя, будто мне нравится по-другому! Я так тебя хочу, что, кажется, на всю жизнь осталась бы в позе номер один!
Он смеется от радости. Она смеется его радости. Оба смеются радости друг друга, чувствуя себя хранителями секрета детства. За этим секретом, пожалуй, можно гоняться всю жизнь, говорит себе Жорж.
Он приходит в движение, медленно, ласково, они целуются, и зубы их стукаются друг о друга, потому что оба еще улыбаются, хотя счастье их очень серьезно.
Во время кратких интерлюдий Жорж порой спрашивает себя, сможет ли она снова… Тем более что хозяйство Гавейна имеет внушительный вид даже после… Она уже обратила на это его внимание однажды, когда он ходил голый по комнате.
– Пока ты поблизости, он не может опасть. До конца не может. Это какой-то ужас! – Гавейн смеется своим мальчишеским смехом. – А уж стоит об этом заговорить – вот, сама видишь… – Он глядит вниз с умилением, как отец на своего несносного отпрыска. Он полон наивной гордости, оттого что нравится ей, и ничуть не стесняется. Его комплексы лежат в другой плоскости. Что касается тела, тут у него все в порядке, и он это знает.
– Надо же! Подумать только – пришлось забраться в тропики, чтобы я увидела, как ты расхаживаешь голышом, и заметила твою аномалию! То есть, лучше сказать, анималию!
Она берет его член в руку, взвешивает его на ладони.
– Пустой, а тяжелый… сколько же?.. Грамм двести пятьдесят, наверно?
Ей нравится льстить ему, говорить глупости, опускаться на колени, как леди Чаттерлей, про которую он не читал, перед Божественным Механизмом. Даже чуточку привирать, чтобы он выказывал еще больше пыла, словом, вести себя как самая примитивная «женщина для утех» и не обуздывать этой развязности, даже какой-то вульгарности, которой она и не подозревала в себе. Еще и за это любит она Гавейна: за эту незнакомку, какой она становится только с ним. Что это за женщина, которая больше не читает по вечерам, чтобы скорее оказаться в его объятиях, одевается согласно его сексуальным критериям, прощает ему его грубость, все его промахи, все, что в любом другом раздражало бы ее, только за ласки, которых ждет от него, только потому, что в ней живет желание – безрассудное, ничем не оправданное? Но с какой стати оправдываться? Что за мания – пытаться постичь секс логически, как математику? Секс не имеет иного смысла, кроме секса.
Это все несерьезно и ненадолго, говорит себе Жорж, когда верх в ней берет «дуэнья». Только романтическая обстановка поддерживает это пламя. В конце концов, они никогда не проводили вместе целых десять дней, но можно было надеяться, что, если они лучше узнают друг друга и будут без конца повторять одни и те же телодвижения (которые неминуемо приедаются, уточняет дуэнья), она покончит с этим наваждением, и от него останутся лишь окрашенные изысканной грустью воспоминания, что лучше соответствует ее, да и его образу жизни.
– Пора бы уже приучиться хотя бы два часа подряд сдерживать себя, нельзя же хотеть этого» типа постоянно, говорит дуэнья. Пора перестать таращиться на него с этим отвратительно двусмысленным выражением. – Но, сударыня, что же мне делать, если, даже когда я сплю, малейшее его движение возбуждает меня и мой сон превращается в желание, как на тех гравюрах, где видишь птичье крыло, приближаешься, и вдруг оно становится парусом, и невозможно определить, в какой момент это произошло. И даже утром, сударыня, на рассвете, когда все так невинно, достаточно ему коснуться пальцем моего тела, даже очень далеко от критических точек, чтобы мое дыхание стало счастливым стоном, чтобы наши губы впились друг в друга, чтобы наши тела расплющились друг о друга, чтобы мои ноги раздвинулись… – Довольно, обрывает дуэнья. Вечно одна и та же песня. Надоело…
