Вам кажется, что всё это — не более чем забористый сюжет для какой-то фэнтэзи-антиутопии? Вряд ли. Бизнес "на стволовых клетках", использующий эмбриональные ткани, уже оседлал практически всю перинатальную медицину: что на Западе, что на Востоке, что в государствах "постсоветского пространства". На этом делаются многомиллиардные состояния — и их обладатели заинтересованы в дальнейшем расширении своего "производства". А это значит, что права на жизнь будут лишены десятки и сотни тысяч неродившихся детей, а права на воспроизведение жизни — десятки и сотни тысяч женщин во всем мире.
А дальнейшее развитие генной инженерии во всём мире, как утверждается, вообще нацелено на создание "запасных человеческих тел", которыми "основные человеческие тела" будут пользоваться как складом запчастей по мере необходимости — в полном соответствии с образом будущего, заявленным Жаком Аттали в книге "Линии горизонта" (1990): "Человек начнет создавать себя сам — так, как он создает товары. Различие между культурой и варварством, между жизнью и смертью — исчезнет… В конце такой культурной мутации и сам человек превратится в кочевой предмет. Со вставленными… органами он станет и сам искусственным существом, которое можно будет купить или продать…"
Так неужели "большой бизнес" и "большой криминал", не воспринимая даже "органическое", данное объективно, тело человека как безусловную ценность, способен остановиться перед его "виртуальной личностью"?! Как говорят в определенных кругах, "не смешите наши тапки!"
Разумеется, призывы к запрету проведения тех или иных исследований и внедрения технологических инноваций, "останавливать паровоз" — по большому счету, бессмысленны. Но они вовсе не бесполезны, поскольку, "перегибая палку в другую сторону", не дают этой палке разгуляться совсем уж бесконтрольно. Потому что быстрый прогресс в какой-то одной сфере человеческой цивилизации по какому-то странному, но непреложному закону бытия сопровождается (или даже обеспечивается?) соответствующим регрессом в других сферах. Для примера: если — не дай Бог! — завтра что-то случится с мировой сетью Интернет, то смогут ли неэлектронные хранилища информации восполнить эту потерю? Боюсь, что уже вряд ли…
Поэтому мелкий, казалось бы, инцидент, случившийся недавно с московским метрополитеном, наглядно демонстрирует нам прежде всего не нашу отсталость, во многом мифическую, а опасность полного перехода к "электронному обществу", где личность и статус человека будут удостоверяться только соответствующим "чипом" и ничем иным. Так что не передергивайте, господа "реформаторы"!
Владимир Малявин ПУТЁМ ШЁЛКА
Моё новое путешествие по Китаю начинается в Урумчи — главном городе Восточного Туркестана, поднявшемся когда-то благодаря знаменитому Шелковому Пути. Шелковый Путь! В России при всем почтении, воздаваемом учебниками истории этой торговой артерии, — как-никак СССР был к ней причастен — и представить невозможно, какой магической силой обладают эти слова для народов Дальнего Востока, получивших благодаря среднеазиатской коммерции стеклянную посуду, ковры с затейливыми орнаментами, обойму чужеземных религий и соблазнительных танцовщиц, которыми было так приятно любоваться за чаркой виноградного вина, тоже привезенного с Запада. Но превыше всего дальневосточных жителей и по сей день очаровывает сама мечта о Шелковом пути, романтически-диком: караваны верблюдов среди барханов, пустынная даль под пылающим, а вечерами холодно-синим небом, руины давно обезлюдевших городов, сладкая сень оазисов и журчанье арыков… Много лет назад я знавал в Японии одного страстного поклонника этой экзотики пустыни. Профессор Каяма немного говорил по-русски и называл себя Ёхей Тохеичем. Он был марксист, держал в доме большой портрет Маркса, и перед бородатым образом этого Марукусу-сан его жена каждый день била поклоны и зажигала благовония. Еще больше Маркса профессор Каяма любил сакэ, к которому пристрастился с того самого дня, когда Япония капитулировала в мировой войне. Но даже больше сакэ он любил гейш из квартала Гион в Киото — единственных подлинных наследниц этой древней профессии в нынешней Японии. Попав в Киото, он обязательно отправлялся к ним, и меня, молодого русского ученого, брал с собой. Там, захмелев, просил подать бумагу с кисточкой и долго писал стихи про жаркие объятия пустыни, кобальтовое небо, развалины заброшенных городов и тоску по родине на Шелковом Пути.
В своих странствиях по свету я придерживаюсь правила: извлекать из хаоса дорожных впечатлений какое-нибудь устойчивое знание. Поэтому на сей раз мои заметки сведены в несколько тематических рубрик. Я посвящаю их памяти профессора Каямы, без которого, возможно, мне так и не довелось бы пройти своей Шелковой тропой.
О КОСНОЯЗЫЧИИ
Не так часто мы замечаем, что наше общение, даже любая попытка уяснить для себя собственный опыт огрубляют и портят утонченность смысла, хранимую языком. В публичных сообщениях и, тем более, вовлекаясь в так называемый "диалог культур", мы косноязычим совсем уж беспардонно, чему наглядным свидетельством служит птичий язык позитивистской науки. Что касается китайцев, то они демонстрируют поразительную неспособность и даже, кажется, нежелание достойно изъясняться на европейских языках. В моих поездках по Китаю я, по-моему, ни разу не видел правильно составленной английской надписи. К сему добавляется и вовсе немыслимое словотворчество, вроде грозного предостережения No firing! (в смысле "не разводить огонь") или невесть откуда выпрыгивающих латинизмов. В туристических местах лавка сувениров может называться memento shop, а кафе с магазинчиком вдруг присвоют мудреное наименование diverticulum. В Урумчи, где заметно присутствие русскоязычной публики, не избежал надругательств и великий могучий. Даже простейшие фразы исковерканы почти до неузнаваемости. Запрет курить выражен почему-то в совершенной форме: "Не закурить здесь!", на дверях лавок пишут: "Сбыт с производителя" и т.д. Напротив городского вокзала вывеска: "Внутренний и внешний оптовый городок". Перед ней китаянка сует нам свою визитную карточку, на которой значится: "Зоя, заведовая". Заведовая Зоя предлагает разместить рекламные щиты нашей фирмы вдоль железной дороги, буквы будут с золотым покрытием.
Бог с ними, с буквами. Куда занятнее, что то же косноязычие вовсе не препятствует правдивому сообщению, скорее наоборот. Мудрость, как известно, несовместима с краснобайством. Неуклюжее высказывание может оказаться откровением. Для меня таким откровением стала надпись на урне в городском парке Урумчи, гласившая: "Protect circumstance, begin with me". В этой абракадабре отобразилась, несомненно, какая-то глубинная установка китайского ума: ориентация на непроизвольно случающееся, неповторимое, даже неуловимое событие, преломляющееся в необозримую паутину обстоятельств, а это требует открытости сознания миру (если быть точным — пустотной целостности бытия) и безотчетного следования и даже, точнее, на-следования сокрытому истоку жизни. Та же ориентация на событийность мира предполагает неустанное "выправление" себя, поиск органически-размеренной соотнесенности себя с миром. Кто хочет облагодетельствовать мир, должен начинать с себя.
Но это все — домысленная мной метафизика. Надпись-то, судя по представленному здесь же ее китайскому варианту, означает всего-навсего: "Охрана окружающей среды — дело каждого".
ФОРПОСТЫ ИМПЕРИИ
Вы когда-нибудь видели эту китайскую диковину: в цельном куске слоновой кости вырезаны как бы вложенные друг в друга шары? Говорят, лучшие мастера в Гуанчжоу могли вырезать до 36 таких шаров. Для китайца пространство слоисто и сводится, в сущности, к складке — прямо по Делезу. Китайский мир не просто сложен, но и сложен из самого себя. Мембрана, фильтр, вход-выход, устанавливающие взаимообмен и циркуляцию всего, — подлинное средоточие китайской картины мира. Сам Китай, "Срединное царство", средоточие мира есть не что иное, как сложенное в себя пространство, не имеющее одной четкой границы. Это и некая местность, и "континентальный Китай", и периферия континента (Гонконг, Макао, Тайвань), и китайский мир Юго-Восточной Азии, и мировая китайская диаспора. Шелковый Путь, рассматриваемый через призму китайской политики, тоже есть череда застав, регулирующих вход в империю и выход из нее. На то он и Срединный мир, чтобы быть одновременно внутри и вовне. Не отсюда ли происходят объявления про "внутренний и внешний" торговый городок?
Один из самых дальних форпостов империи располагался уже под Урумчи. Это крепость, построенная в 7 в., в пору расцвета Танской державы. Теперь здесь музей, и таблички с надписью "Progress" (калька с китайского выражения "продолжение осмотра") указывают маршрут движения посетителей. Указатели приводят к пустырю за земляными стенами, усеянному древними черепками. Все правильно: прогресс и ведет к пустырю — не просто физической пустыне, где еще может расцвести новая жизнь, но к пустыне внутренней, к Земле, опустошенной технократическим проектом.
