План операции был составлен тяп–ляп – «действовать смело, решительно»… «разберетесь на месте, товарищ Крайзе»… «местные товарищи вам помогут…».
Как часто бывает в России, с самого начала все пошло наперекосяк. В первый раз самолет в виду какой‑то обнаруженной в воздухе неполадки вынужден был возвратиться в Москву. Через двое суток меня вновь привезли на аэродром. На этот раз летчик сумел отыскать Белоруссию и даже выйти в условленный район, где меня следовало выбросить.
Не успел я приземлиться и в сопровождении двух автоматчиков добраться до базы, как на отряд навалились каратели. Это случилось на рассвете. Мы уходили болотами в густых сумерках и, может, по этой причине, а может, по велению судьбы партизаны разбрелись кто куда, и я остался вдвоем с приставленным ко мне бойцом. Около суток мы просидели в болоте, потом с превеликими муками выбрались в места, где еще не ступала нога человека.
Разве что партизана.
Брел я в ношеной армейской форме вермахта с нашивками обер–гренадера. Моего напарника из партизан ранило, он начал бредить, и мне пришлось тащить его, пока мы не наткнулись на заставу из отряда «Красные соколы». Партизаны, удивленные такой заботой со стороны фрица, не без косых взглядов и многозначительных перешептываний довели меня до землянки помощника командира по разведке. Там я выложил пароль и поведал о приключениях, которые пришлось испытать после выброски. На вопрос – зачем тащил раненного, я признался – он был моим пропуском в мир живых. Еще неизвестно, как поступили бы ваши храбрые соколята с пойманным в таких глухих местах одиночным фрицем.
Капитан – он был в форме капитана Красной Армии – хмыкнул.
Мне крупно подфартило – отряд, куда я попал, входил в бригаду Дяди Коли, моего крестника на поприще борьбы с фашизмом. Я подробно рассказал о нем, сообщил приметы и попросил как можно скорее известить начальство. При встрече мы обнялись в землянке, на этом антимонии закончились.
Рыдал я уже в яме, предназначенной для пленных. Дядя Коля не стал скрывать, что моей Тани больше нет в живых. Вскоре после того как меня отправили в Москву, на нее вышла тайная полевая полиция. Повесили на площади, истерзанную, с отрезанной грудью.
Было от чего зарыдать.
В ту же ночь партизаны запросили Москву. Ответ из Центра подтвердил мою личность. Вопрос о дальнейшем использовании товарища Гюнтера передали на усмотрение командира партизанской бригады.
Старикан замолчал.
Я поднялся и подбросил пару поленьев в печку. Огонь разбудил былое, и жуткая истерзанной пытками тень партизанки занял свое место за столом. В этом не было никакой мистики, исключительно воображение, оно будоражило, не давало покоя.
— Война, браток, – признался Густав Карлович, – это не кино. Это в фильмах то и дело целуются, а на деле дядя Коля признался, что не знает, что со мной делать. Москва в ответ на запрос, как со мной поступить, дала настолько невразумительный ответ, что опытный комиссар сразу смекнул, дело нечисто.
— Задал ты мне, брат, задачку…
Обязательно упомяни о том, что этот разговор определил всю мою последующую жизнь. О Дяде Коле можешь написать, что он был из тех комиссаров, которые считали своим долгом помогать людям, берегли личный состав, умели слушать, а не только орать.
Мы прикидывали и так и эдак, прорабатывали разные варианты и в конце концов пришли к выводу, что до прояснения обстановки мне выгоднее всего числиться пленным. В подтверждение такой легенды дядя Коля сослался на небесную силу.
— Береженого, Густав, Бог бережет…
Я не сразу признал его правоту. Изображать пленного фрица в окружении партизан было непросто. Точнее, опасно. Пленного надо охранять, кормить, водить к отхожему месту, а в отряде было много таких, у кого камрады этого фрица сожгли хату, убили кого‑нибудь из родственников. Народ был горячий, необузданный. Чтобы не возиться, меня вполне могли кокнуть при попытке к бегству.
И не спросишь.
В трибунал не отошлешь.
Однако раскрывать свое инкогнито было еще опасней.
Он вновь уставился в стену, или, может, в то место, где незримым образом за столом пристроилась Таня Зайцева?
Вечная ей память…
В печке потрескивали уголья, перешептывались между собой, пытались что‑то подсказать.
Перед моими глазами возникла глухомань, а в ней на более–менее сухом месте тщательно укрытый партизанский лагерь. Не было здесь ни добротных изб, ни уютных землянок – партизаны жили в шалашах из лапника, еду готовили в глубоких ямах. В одной из таких покрытых лапником ям, с лужей на дне, в ожидании приговора судьбы сидел пленный фашист.
— Через несколько дней радистка одного из отрядов, входивших в бригаду Дяди Коли, подорвалась на мине, и меня по его приказу переправили к «Тиграм». Название броское, особенно для отдельного отряда особого назначения НКГБ СССР. Там ко мне приставили тщедушного сержанта, сносно владевшего немецким, и усадили за рацию.
С сержантом я разговаривал исключительно на родном языке, важно было сохранить легенду в первозданном виде. Правда, время от времени подпускал пару–другую русских слов – «давай, давай…», «картошка мала–мала», «карошо». Почему, объяснить не могу.
Загадка природы. Еще одна маленькая тайна большой войны.
Пленный немец–радист в спецподразделении НКГБ, конечно, выглядел дико, но в те годы и не такое случалось, тем более, что риск был минимальный, ведь в мои обязанности входило отстучать колонки цифр, а вникнуть в их смысл, не имея ключа, у меня не было никакой возможности.
Где‑то в конце мая, «тигрята» взяли в плен какого‑то важного майора из штаба XII армейского корпуса, оборонявшего Витебск. Майором заинтересовалась Москва и до прибытия самолета его подселили ко мне в землянку. Так было сподручнее охранять пленных.
В первые дни майор смотрел на меня волком. Всем своим видом показывал, что не намерен общаться с изменником. На это я заметил, что он вправе презирать солдата, не сумевшего покончить с собой и вынужденного изменить присяге, но мне хотелось бы посмотреть на него на Лубянке. Если он способен откусить или проглотить свой язык, пусть сделает это сейчас. В Москве будет поздно. Я рассказал ему, как энкаведешники пришивают особо строптивым пленным язык к нёбу, чтобы подследственный не смог его проглотить, и они не то, что присяге изменяют, а как миленькие выкладывают все, что знают, вплоть до самых интимных семейных тайн.
Майор с ужасом уставился на меня…
Постепенно мы сумели договориться. Захочешь жить, подружишься с самим дьяволом.
Где‑то в начале июня в общих чертах нарисовалась операция по захвату разведшколы. Для этого мне следовало вернуться к своим. То есть, в ряды вермахта. Вот тут вполне мог пригодиться майор, с которым, по прикидке дяди Коли, мы должны на пару сбежать, прихватив с собой партизанские шифры.
— Это все, что я могу для тебя сделать, Густав. Полагаю, никто из камрадов уже не числит тебя в живых, а тут вдруг вот он, обер–гренадер Густав Крайзе, собственной персоной. Тут и понадобится майор, который подтвердит твои слова. Шифры будут подлинные, это я тебе обещаю.
Прощаясь, комиссар спросил.
— Таню помнишь?
У меня челюсти свело. Я не смог слова выговорить, просто кивнул.
— За это спасибо. Таня мне племянница. Она спрашивала про тебя…
На прощание дядя Коля пожелал.
— Удачи, Густав.
…Такие дела соавтор. Не знаю, стоит ли писать об этом? Ты уж сам решай.
* * *
Побег нам устроили за неделю до начала наступления Красной Армии.
Для этого мне пришлось на рысях разложить моего доблестного майора по полочкам. Как‑то я завел разговор о том, что ничего хорошего в компании партизан нам ждать не стоит, потом намекнул, что охрана дерьмовая, а места я эти знаю – участвовал акциях. В конце обмолвился – если рискнуть, можно добраться до своих.
Штабист сразу ожил, начал тормошить меня – давай, давай. Я убедительно отпирался – говорил, что стоит мне появиться у своих и меня повесят на первом же суку. За измену рейху наши по головке не погладят. Чем я могу замолить грехи? Ну, испорчу, например, красным рацию, так это пустяк. Кто подтвердит? Правда, сидеть здесь тоже сил больше нет. Не знаю, что делать? Разве что украсть шифры. Я, мол, давно приметил, где комиссары их прячут.
Майор чуть из ямы не выскочил. Сразу сподхватил – что ж ты молчал, Густав!! Это замечательная идея, Густав. Ты же храбрый солдат, Густав!.. Можешь на меня положиться, я подтвержу, что ты работал под страхом смерти.
Много чего он мне обещал, я ни в какую. Сломался на том, что охранявший нас тщедушный сержантик как‑то с радостью сообщил, что не сегодня–завтра прилетит самолет, из центра пришлют нового радиста, и тебе, фриц – он чиркнул ребром ладони по горлу, – каюк!
