— Боярин меня в Киев послал, почто препятствуешь?
— А кто твой боярин? — спросил мужик, не оборачиваясь.
— Стонег, знамо, — удивившись, что не знают его боярина, отвечал Мистиша.
Но на мужика это имя не произвело никакого впечатления.
Подошли к церкви.
— Жди здесь, — сказал мужик. — Да не вздумай убегнуть: всё одно догоню.
О том, чтобы бежать, у Мистиши и в мыслях не было: уж больно опасен был мужик. Долго стоял он на солнцепеке, все гадал — что за обоз. На купеческий не похож, а иному отколь тут быть?
Истомился Мистиша, ожидаючи. Мужик вернулся злее прежнего. Повелел:
— Иди за мной.
Привел в избу. В избе на лавке сидел толстяк с белесыми глазами, посвистывая носом, пил из широкого жбана квас. Рядом с ним — баба, сухая и длинная, с постным лицом и капризно поджатыми губами.
Переступив порог избы, свирепый мужик сделался угодливым, спина согнулась, голос потек елейным ручейком:
— Вот ентот, боярин, паробок и есть…
— Иди покуда, — отослал боярин мужика и с любопытством оглядел Мистишу.
— Так Стонегов, говоришь? — спросил угрюмо, — Из Триполя в Киев поспешаешь?
— Все так, — отвечал Мистиша и поклонился боярину.
— А не сбег от воеводы?
— Куды ж мне!
— И коня воевода тебе дал?
— И коня.
— За каким же делом послал тебя Стонег в Киев?
— Увел у воеводы его любимого фаря Несмеян, — осмелев, бойко отвечал Мистиша.
— Несмеян говоришь? — вытаращил глаза боярин. — Да в своем ли уме Стонег?! Ты, холоп, говори, да не заговаривайся. Знаю я Несмеяна, зачем ему чужой фарь?..
Обрадовался Мистиша — вот и кончик ниточки объявился. Совсем осмелел:
— Услал меня боярин за Несмеяном вослед: ищи, говорит, хоть в Киеве, хоть в Галиче, хоть в Олешье, а чтобы был у меня на конюшне фарь. Пили они вечор, вот и подарил воевода Несмеяну коня, не подумавши. Теперь убивается…
— Поделом Стонегу, коли до седин ума не нажил, добродушно проворчал боярин и снова потянулся губами к жбану с квасом. — Да слыханное ли это дело, чтобы дареного коня назад возворачивать!
— А допрежь того, — сказал Мистиша, — подарил фаря боярину моему сам князь Роман.
— Как же, как же, — закивал головой толстяк, — всё помню…
— Не томи ты паробка, Чурыня, — вдруг встряла в разговор сидевшая до того тихо тощая баба и обратилась к Мистише. — Видели мы Несмеяна и фаря Стонегова видели — недалече отселе повстречали на берегу Днепра дружинников…
— Боярин-батюшка! — вскричал Мистиша и со стуком пал на колени. — Вели отпустить меня, может, еще и нонче догоню Несмеяна!
— Ишь ты, прыткий какой, — засмеялся Чурыня. — Ладно, догоняй уж. А то прибёг ко мне дворский, говорит: никак, холоп утек на хозяйском коне…
Задом, задом выкатился из избы Мистиша — и к церкви. Давешний мужик, Чурынин дворский, прохаживался между возами.
— Что, не всыпал тебе боярин? — оскалил крепкие зубы.
Вскочил Мистиша на коня, не удостоив мужика и взглядом. Снова застучали в голове веселые молоточки. Вот уж и село за спиной, вот уж и Днепр заблестел под высокой кручей.
Лихо шел иноходец, взметывал за собою клубы черной пыли. До боли в глазах вглядывался паробок в прихотливо извивающуюся перед ним дорогу. Но была она пустынна до самого окоема. Скоро выбился из сил добрый конь, и Мистиша перевел его на трусцу. Нет, не догнать ему Несмеяна, а в Киеве искать — все равно что иголку в стоге сена.
Приуныл паробок, ехал по берегу, понурившись.
Солнце перевалило за полдень, пекло немилосердно. Приспело обеденное время, да и коню пора уж было отдохнуть. Сыскав удобную тропку, Мистиша съехал к воде, дал иноходцу вволю напиться, пустил на траву. Сам достал из-за пазухи подаренное Кирьяком сало, сукрой хлеба и только принялся за трапезу, как сверху посыпались на него камешки и песок. Вздрогнул паробок — и замер от страха: из травы, на краю откоса, вылядывало чье-то лицо, похожее на скомороший скурат, — с узкими глазками и длинным сморщенным носом. Оно улыбалось сочным красным ртом и корчило гримасы.
Мистиша обмер, икнул и мысленно перекрестился.
— Что, страшно? — Сдерживая булькающий в горле смех, из травы поднялся человек с уродливо торчащим за спиной острым горбом. У горбуна были длинные тяжелые руки и еще более длинные, вывернутые стопами вовнутрь ноги, голова без шеи крепко сидела на слегка приподнятых плечах. Лоб и щеки незнакомца пересекали глубокие борозды морщин.
Горбун подобрал полы старенького кожуха и съехал с откоса к опасливо посторонившемуся Мистише.
— Т-ты что это? — заикаясь, выставил перед собою руки паробок.
— Испужался, — кивнул горбун. — Меня все пужаются. А я человек добрый. Тебя как кличут-то?
— Мистишей, — на всякий случай отодвинулся от него паробок.
— А меня Кривом. Ты откуда?
— Из Триполя, — глядя в кроткие глаза горбуна, увереннее отвечал Мистиша.
— Это твой конь?
— А чей же?!
— Хороший конь, — кивнул Крив. — А ты меня с собой возьмешь?
— Куда ж я тебя возьму-то?
— В Киев.
— А может, я в Триполь возвращаюсь?
— Не, — засмеялся Крив, — я за тобой давно слежу. В Триполь туда, а в Киев сюда, — махнул он своими длинными руками. — Возьми, не прогадаешь. Меня в Киеве все знают, — может, и пригожусь.
— Ты мне и нынче можешь пригодиться, — все больше оправляясь от изумления, сказал Мистиша (боярский строгий наказ не шел у него из головы). — Не про плывали ли здесь с утра лодии и не шла ли берегом дружина?
— Как же, — обрадовался Крив, — и лодии проплывали, и дружина шла. Да тебе-то какое до них дело?
— А на угорском фаре не ехал ли кто? — не отвечая на его вопрос, продолжал допытываться Мистиша.
— Вона что, — протянул Крив. — Кажись, видел я и угорского фаря. Покраше твоего конь.
— Еще бы! — воскликнул паробок и пристально посмотрел на горбуна, — Скажи-ка, Крив, ежели возьму я тебя в Киев, поможешь ли ты мне сыскать того фаря?
— Ты только меня возьми, — широко заулыбался Крив, — и фаря твоего мы сыщем, и невесту пригожую. Киев — большой город, много там красных девиц.
— Невесту мне не надо, а вот без коня вернуться к боярину я не могу: забьет он меня до смерти…
— А ты не возвращайся к боярину.
— Да как же так?! — испугался Мистиша.
— Вот так и не возвращайся, — сказал горбун. — Я небось тоже не сам по себе. И батька у меня был раб, и мамка раба, и я робичич. А вот живу себе поживаю, как вольный зверь в лесу. И всего добра-то у меня, что эти лапти, кожух да тугой лук. Хошь, покажу, как птицу бить с лету?
И, не дождавшись согласия паробка, с необычайной для своей фигуры ловкостью горбун вскарабкался на бугор и тут же вернулся, держа в одной руке лук, а в другой стрелу.
— Глянь-ко! — пошарил он глазами над Днепром. — Вона, видишь?
Едва заметная в дымке чайка вспорхнула у самой воды и взмыла в вышину — Крив вскинул лук и, казалось, не целясь, тут же спустил тетиву. Пронзенная стрелой, птица рухнула в волны неподалеку от берега.
— Чудно! — подивился Мистиша и восхищенно поглядел на горбуна. — Да где же ты такому выучился?
— Глаз у меня вострый, — сказал Крив, довольный похвалой.
Теперь когда добрая беседа сладилась, совсем и не страшным стал казаться Мистише горбун: такая хорошая улыбка бывает только у простых и сильных людей. Славного сыскал он себе попутчика.
— Ведь и ты голоден, поди, — спохватился паробок и, разломив сукрой, протянул половину Криву, вынул из-за пояса ножичек, поровну поделил сало.
Горбун набросился на еду.
2
Круто обошелся Всеволод с Романом: велел отказаться от Киева.
— Тебе княжить, — сказал Кузьма обрадованному Ростиславу.
В первый же день своего пребывания на Горе отправился молодой князь к отцу своему, заточенному в монастырь.
Тяжелая это была встреча. Не таким, не сломленным, хотел видеть он Рюрика, не ждал, что кинется он к нему с рыданиями и вместо того, чтобы порадоваться за сына, будет, все более и более озлобляясь, вспоминать давно забытые всеми обиды. Даже жену и дочь свою, сестру Ростиславову, заточенных, как и он, не помянет ни единым словом. И на киян затаил Рюрик злобу и шептал обметанными жаром губами:
— Не верь княнам, сыне: неблагодарны они и мстительны. Роману клялись, а своего князя забыли. Так неужто приветишь ты их ласковым словом, неужто предашь забвению нанесенные отцу твоему жестокие раны?!
А сам-то, справедлив ли сам-то он был к киянам? Разве не разорил он уже однажды свой город, отданный Всеволодом Ингварю во время очередной ссоры Рюрика с Романом? Разве не он привел в Киев половцев и позволил им жечь и грабить, и насильничать?..
Помнил, хорошо помнил Ростислав, как шли к нему в Белгород и в иные княжества разоренные набегом ремесленники, как селились в посаде, рубили избы и не хотели возвращаться в Киев под десницу ненадежного князя и как силою, повинуясь воле отца, гнал он их потом обратно на разметанные ветром пепелища. Не потому ли и сам он чувствовал себя сейчас неуверенно в этом городе, что уже однажды не вступился за него, не возвысил голоса против отца, не послушался мудрого совета Верхославы — идти в Киев и образумить Рюрика, пока не поздно? Смалодушничал Ростислав, побоялся родительского гнева, а нынче имел ли он право, вспоминая прошлое, говорить этому стоящему перед ним униженному чернецу жестокую и уже никому не нужную правду?..
