Марьянский взглянул на барышню и остолбенел: перед ним стояла его мойванская знакомая! Она! То же лицо, те же глаза и нос! И барышня тоже вздрогнула, словно узнав Марьянского. Или это только показалось ему? Да нет, не может быть! Как могла очутиться здесь мойванская девушка? И куда девались ее коротенькая, белая в синий горошек юбочка и крестьянская полотняная кофта? И наоборот, как могло вот это стоящее перед ним хрупкое создание, вооружившись ружьем, угодить в мойванскую берлогу? Кстати, не опаснее ли она вот так, без ружья?
— Дома ли ваш папенька? — сдернув с головы шляпу, спросил Кёрмёци и, подыскивая слова, добавил: — Ведь, если я не ошибаюсь, доченька, вы не кто иная, как…
Барышня поклонилась грациозно, скромно и все же немного неестественно — выдавая тем, что годы отрочества провела в монастырских стенах.
— Да, я Эржебет Борчани. Папа дома.
— Помещик Михай Марьянский, — отрекомендовал племянника старик.
Барышня кивнула головой, но даже не взглянула на Марьянского.
— А я — старый друг вашего отца, дядюшка Кёрмёци.
— Ах, это вы?! — улыбнулась Эржебет и протянула Кёрмёци руку. Рука ее была такая мягкая и теплая, что Кёрмёци показалось, будто он дотронулся до теплого птичьего гнездышка. Может быть, он еще долго стоял бы так, держа девушку за руку, если бы в это мгновение вокруг его плеч не обвились две тяжелые руки. Это был уже сам Борчани, его старый приятель, который обнял гостя по-родственному, расцеловал в обе щеки — как обычно целуются лютеране.
— Ну, наконец-то ты приехал, дружище! Вот мы и снова вместе. А это твой племянник, о котором ты мне писал? Ну, в добрый час, в добрый час! Заходите же, господа! Сюда, сюда проходите. Ах, как славно, что ты приехал! Надеюсь, поживешь у меня немножко?
— Пока наши дела не уладим, — уклончиво ответил Кёрмёци.
— Что же за дела у вас? Уж я тогда постараюсь, чтобы они у вас подольше улаживались. Однако, дружок Петер, какой же это дьявол так побелил твою голову за эти годы?
— Тот же самый, что прополол твою шевелюру, — со смехом ответствовал Кёрмёци.
На голове Борчани и в самом деле осталось не много волос. Только благодаря ловкому пользованию расческой ему удавалось кое-как прикрыть образовавшееся чистополье.
— А я тебя жду, жду. Еще со вчерашнего, даже позавчерашнего дня. Ради тебя и дочку к себе вызвал. Она как раз вчера приехала. Гостила у моей сестры в Кеккё. У самой старшей, у Жужанны, той, что когда-то нравилась тебе, а потом вышла замуж за лесничего. Помнишь?
— Помню, помню, — задумчиво проговорил старый управляющий. — Давненько это было. Да, давненько.
На лице старика появилось непривычно серьезное выражение, а затем он, словно желая разогнать туманные воспоминания, сильно подул перед собою:
— У-ф-ф! Прошло, все прошло…
— Жужанна тоже здесь сейчас, — заметил Борчани. Господин Кёрмёци вскинул свою поникшую голову, а глаза его загорелись каким-то особенным светом, словно последняя искорка вспыхнула на миг в пепле угасшего костра.
— Жужа здесь? Да что ты говоришь! — И он печально покачал седой головою. — Странно, что и Жужанна здесь!
Через раскрытое окно, решетки которого под лучами осеннего солнца бросали лиловые пляшущие тени на потолок, в комнату струился прохладный воздух. Он приносил с собой со двора, засаженного цветами, ароматы вербены и фиалок. И на крыльях этих ароматов душа старого Кёрмёци летела, летела назад, в давно ушедшую юность, когда эти нежные запахи исходили не от цветов, а от кос Жужи…
— Так в самом деле Жужа здесь?
Старик вдруг встряхнулся, словно хотел сбросить с себя дыхание ушедшей весны, подобно тому как люди стряхивают иней. И ему удалось вернуться в колею действительности, правда с помощью безыскусного комплимента:
— Как, однако, выросла маленькая Эржике! Ну и ну! Никогда бы и не подумал!
— Да, конечно, — равнодушно согласился Борчани. — Дочка, а поцеловать дядюшку ты не забыла? А ну, раз-два, иди поцелуй его! А затем отправляйся, займись обедом. Надеюсь, вы у нас сегодня отобедаете? А до той поры пришли нам чего-нибудь «душеспасительного».
За «душеспасительным» язык у хозяина развязался, и он пожаловался, что дела его идут неважно. Вслед за этим Борчани перешел к политике, в которой он был приверженцем принципа, общего для всех провинциальных политиков: вредить короне, где только можно. Это означало сокрытие облагаемого налогами имущества, неуплата пошлин и гербовых сборов, действия в обход законов, обман чиновников финансового ведомства — словом, стремление урвать у государства все, что только можно, а перед смертью еще и посадить ему же на шею всех своих отпрысков.
— Жаль, что нет у меня сыновей, — с грустью любил повторять Борчани. — У меня же два родственника в парламенте и — ни одного сына, которому бы они могли составить протекцию. Разве это не издевательство? Право, ужас!
Даже сыновей ему хотелось бы иметь лишь для того, чтобы устроить их жизнь на казенный счет. Пусть только казне останется меньше, пусть она разоряется, пока совсем не пойдет прахом.
На сей раз разговор зашел о большой государственной задолженности. Кёрмёци сетовал на то, что государству нечем покрыть ее. Но Борчани не выказал ни малейшего сострадания к государству:
— Ты о нем не беспокойся! Ничего с ним не случится. Это даже к лучшему. Я, например, считаю, что, если у какого-то государства много кредиторов, они не дадут ему погибнуть. Поверь мне, друг Петер, в этом-то и заключается сила государства.
— Оригинальное рассуждение. Возможно, ты и прав.
— Конечно, прав! Кредиторы всегда заботятся о своем должнике, помогают ему, даже о жизни его пекутся. Вот, к примеру, я сам. Меня кредиторы даже в опекунский совет избрали. Да они готовы меня хоть в вице-короли провести!
При этих неожиданных словах Кёрмёци беспокойно заерзал на стуле и бросил на Марьянского боязливый, многозначительный взгляд. Однако тот сидел, уставившись перед собой в одну точку, словно ничего не слышал, и равнодушно барабанил пальцами по колену. Неизвестно, о чем он думал, когда Борчани сболтнул такую глупость.
— Кредиторы? У тебя? Так вот почему ты продал свой дом!
— Конечно, — коротко подтвердил тот.
— А палойтайский лес? Твой он еще? — сдавленным голосом продолжал допытываться Кёрмёци.
Борчани только улыбнулся весело:
— Ну что ты! Да он и не стоил ничего. Только налоги за него платить. Он и принадлежал-то не мне, а птицам. Дров из него только с угрозой для жизни можно было привезти. Думал я, думал, что мне с ним делать, и додумался до одной хитрой штучки! — Лицо Борчани прямо-таки засияло от счастья при этих словах. — Во время последней размежевки земельных угодий я заявил, что лес — не мой. Других хозяев не нашлось, он и отошел к государству. Теперь казна специального лесничего и нескольких объездчиков туда назначила. Расходы — несколько тысяч форинтов в год, а доходов — ни на ломаный грош.
Управляющий через силу изобразил на своем лице улыбку:
— Ох, и дурень же ты, друг Ференц! Впрочем, ты всегда такой был! Но сельакнинское именье-то, по крайней мере, еще твое?
— Конечно. Да что от него проку? Patria quae de lapidae et aqua laudatur.[15] Мало радости от такого имения.
Так за разговором помаленьку пробежало время, и вот уже доложили, что обед подан. Сама Эржике, раскрасневшаяся на кухне, явилась с сообщением, что суп на столе.
В столовой, стены которой были украшены портретами отпетых разбойников вроде Гарибальди, Фелициана Заха * и Виктора Гюго, их ожидала старенькая женщина.
— Моя сестра, госпожа Маржон.
Старушка с улыбкой посмотрела на Кёрмёци честными серыми глазками, очень маленькими и к тому же на удивленье глубоко посаженными, и спросила:
— А вы ведь не узнали меня, милый Кёрмёци!
— Нет, — пробормотал тот смущенно. — То есть…
И Кёрмёци удивленно и беспомощно уставился на женщину. Голова у него гудела, ноздри раздувались, а рот так и остался открытым.
Неужели перед ним была Жужика?! Та самая, словно куколка красивая, стройная и шустрая девочка, которую когда-то все звали «Огоньком»?!
А маленькие, как у мышки, глаза, в которых светились светлячки ласкового, доброго смеха, продолжали смотреть на него.
— Кричи громче, — предупредил Борчани. — Жужанна почти ничего не слышит! — И он кивнул на слуховой рожок, лежавший рядом с тарелкой госпожи Маржон.
Марьянскому кровь ударила в голову. Теперь у него не оставалось больше никакого сомнения, что героиней мойванского приключения была Эржебет Борчани с ее глухою тетушкой. Он и сам не мог понять, почему все это так взволновало его. Ведь какая ему была разница: она — не она? И тем не менее на сердце у него стало вдруг удивительно хорошо от сознания, что теперь его предположения подтвердились. Он мысленно представил себе всю картину: как у них по пути из Кеккё сломалась тележная ось, затем начался дождь, загнавший их, промокших до нитки, на хутор к чабану, и как чабаниха, переодев их в платье дочки Аннушки, уложила спать в единственно свободное помещение — в хлев… Постукивала о тарелку ложка, звякала вилка, а мысли Марьянского были только об этом.
