— Мы обойдемся и без нее, — заявила с холодной улыбкой г-жа Отман, чьи спокойные манеры так же отличались от суетливой растерянности хозяйки дома, как ее элегантный, модный туалет темных тонов — шелковый, отделанный гагатом — от капота с обтрепанной бахромой бедной датчанки.
— Вы приехали за переводом «Бесед», сударыня? Лина, к сожалению, еще не совсем его закончила… Бедняжка свободна только по вечерам.
Г-жа Эпсен начала тараторить о трудолюбии дочери, об утомительной беготне по урокам, об ее упорном желании одной кормить семью.
— Она постоянно твердит: ты довольно поработала, мама, пора тебе отдохнуть… Ах, — это такая чудесная девочка, просто сказать не могу!..
При этих словах «просто сказать не могу» из глаз матери скатились две крупные слезы, более красноречивые, чем фразы, которые она силилась подыскать. Жена банкира между тем своими ясными глазами внимательно и пытливо осматривала каждый уголок гостиной.
— Сколько зарабатывает ваша дочь уроками?:- спросила она, когда г-жа Эпсен умолкла.
- #9632; Трудно сказать, сударыня, бывает по-разному.
Она объяснила, что в мертвый сезон, летом, все разъезжаются на воды, на морские купанья, в загородные поместья, а Лина отказывается от поездок, чтобы не оставлять мать одну. За этот год — г-жа Эпсен только что подсчитала — ее дочь заработала около четырех тысяч франков.
— Я предложу ей вдвое больше, если она перейдет работать в наши школы, — объявила миллионерша небрежным тоном, словно речь шла о самой ничтожной сумме.
Г-жа Эпсен была ослеплена. Восемь тысяч франков… Какое подспорье для их скромного хозяйства! Но, поразмыслив, она поняла, что это неосуществимо. Пришлось бы порвать все полезные знакомства, расстаться с графиней д'Арло, с баронессой Герспах, которая обещала Лори свое покровительство. На это Элина никогда не согласится.
Г-жа Отман настаивала, ссылаясь на то, что Элина устает, что молодой хорошенькой девушке опасно ходить одной по Парижу, а в Пор-Совер ее каждое утро будет отвозить карета. Наконец, после долгих уговоров мать дала согласие отпускать Элину три раза в неделю. Условились о расписании, о плате за уроки. Лина будет завтракать в Пор-Совере и к вечеру возвращаться домой. В том случае, если бы пришлось задержаться, в замке много свободных комнат для ночлега.
— Ну уж нет, на это я не согласна! — вскричала г-жа Эпсен с возмущением. — Я ни за что не усну, если со мной рядом не будет моей дочки.
Председательница встала, собираясь уходить.
— Вы очень любите вашу дочь? — спросила она вдруг.
— Еще бы, сударыня, — отвечала мать, невольно тронутая серьезным, проникновенным тоном, каким был задан этот странный вопрос. — У меня нет никого на свете, кроме нее. Мы никогда не разлучались. И не расстанемся никогда.
— Однако же она выходит замуж?
— Да, но мы будем жить одной семьей. Это было ее первым условием.
Они вышли на площадку лестницы.
— Мне говорили, будто господин Лори не принадлежит к истинной церкви?.. — взявшись за перила, заметила мельком г-жа Отман, как будто не придавая значения этому вопросу.
Г-жа Эпсен, провожая гостью вниз, замешкалась с ответом — она знала ее нетерпимость в вопросах религии. Собственно говоря, г-н Лори действительно не вполне… Но бракосочетание совершится в протестантской церкви, Элина настояла…
— До свидания, сударыня! — резко прервала ее жена банкира, поспешно спускаясь по лестнице.
Когда запыхавшаяся г-жа Эпсен в съехавшем набок чепце выбежала вслед за ней на крыльцо, лошади уже умчали крупной рысью карету Отманов. Бедная женщина лишилась удовольствия показаться на улице, перед изумленными соседями, рядом с почетной гостьей.
IX. НА САМОЙ ВЕРШИНЕ
Эриксхальд близ Христиании
Итак, дорогая Элина, я последовала Вашему совету, я покончила с унизительной, рабской службой в богатых домах, где чужой хлеб казался мне столь горьким. Увы! Дух мой бодр, но тело немощно; болезнь обрекает меня на прозябание вдали от моего любимого монастыря, и я решила укрыть горящее во мне священное пламя на берегу Норвежского моря, в долине родного фиорда, где я не была более пятнадцати лет.
Вы спросите, как произошел мой разрыв с княгиней? Самым неожиданным, самым нелепым образом, как и следовало ожидать от столь взбалмошной особы. Проездом через Будапешт я встретилась случайно со старым соратником Кошута, убежденным патриотом, впавшим в нищету, но сохранившим и в рубище чувство собственного достоинства; это святой человек, истинный герой. Желая оказать ему почет и хоть немного помочь, я пригласила его к обеду в гостиницу и усадила рядом с собою. Разразился дикий скандал! Все дамы вскочили с мест, они отказывались обедать за одним столом с нищим бродягой, а ведь божественный учитель, омывший ноги беднякам, много раз подавал нам пример христианского смирения. Больше всех негодовала княгиня; несмотря на свои либеральные замашки, она до мозга костей проникнута спесью и высокомерием своей касты. После бурного объяснения она бросила меня в чужом городе, одну, без денег, так что норвежскому консулу пришлось отправлять меня на родину на казенный счет. Это подтверждение данного мною обета бедности нисколько бы меня не смутило и не огорчило, если бы только я нашла здесь желанный приют.
Ах, дорогая моя Элина!..
Первые дни я искренне радовалась, что вижу снова родную приморскую деревушку, деревянные хижины, колокольню, возвышающуюся, точно сторожевая башня, над самым берегом, церковь с окнами без витражей, открытыми на морскую синеву, деревенское кладбище, заросшее травой, с тесными рядами крестов, покосившихся от морских ветров. Какой чудесный уголок для молитвы, для благочестивой жизни во Христе, если бы не злоба, глупость, шумная суета пасущегося здесь человеческого стада! Ни единого проблеска в их тупом взгляде, ни единой мысли о вечности, о боге. На кладбище резвятся дети, на низенькой ограде усаживаются кумушки с шитьем, чтобы позлословить и почесать языки, а по воскресеньям местные красотки распевают здесь пошлые песенки, нарушая покой мертвецов, пляшут, водят хороводы, задевая юбками могильные кресты, причудливые тени которых в лунную ночь тянутся к самому морю. Но то, что я нашла дома, в родной семье, еще больше меня огорчило.
Сначала старики родители встретили меня с трогательной нежностью. В первые дни, окружив меня заботами, тешась воспоминаниями о прошлом, отец и мать умилялись моим словам, взглядам, всем моим поступкам; они старались отыскать во взрослой женщине черты прежнего ребенка. Но после того как притупилась радость свидания и они вернулись к привычной, повседневной жизни, я почувствовала, что с каждым днем становлюсь для них все более чужой и сама все больше от них отдаляюсь. Кто из нас изменился: они или я?
Отец мой — плотник и, несмотря на преклонные годы, до сих пор еще работает, чтобы прокормить семью. Он строит хижины, крытые берестой, шатающиеся от зимних вьюг, он мастерит гробы. Исполняя эту печальную обязанность, отец мой, вместо того чтобы предаваться благочестивым размышлениям, напевает кабацкие песни, ищет утешения в проклятом зелье — несчастье бедных жен. Под верстаком среди стружек у него всегда стоит большая желтая бутыль. Сначала моя мать жаловалась, роптала, умоляла, но после грубых ругательств и побоев принуждена была смириться; невидимый яд жизненных невзгод постепенно отравил и ее, погасил в ней искру божию. Теперь это не жена, не мать; это жалкая, безропотная рабыня.
Я предвижу, дорогая Лина, что мои чистосердечные признания возмутят Вас, что Вы осудите меня за непочтение к родителям. Но я много раз говорила Вам, что давно уже отрешилась от всего земного и, возродившись для жизни во Христе, утратила все человеческие чувства. Однако слушайте развязку этой семейной драмы. Вчера утром я заперлась в своей келье — убогой каморке с деревянной мебелью, куда я то и дело уединяюсь, чтобы молиться, размышлять, писать, преклонять колена перед распятием Иисуса Христа, указующего нам путь к спасению. И вдруг я услышала (стены в доме тонкие), как отец мой сердито спрашивает у матери, чего ради меня сюда принесло, раз я не желаю ни шить, ни прясть, ни помогать по хозяйству. «Поди скажи ей, выложи ей все начистоту!» — кричал он.
Мать робко поднялась ко мне, приниженная, забитая, как всегда, потопталась в комнате и начала тихонько попрекать меня, что я ничего не делаю. Сестры мои замужем, пристроены, даже младшая, что служит в Христиании, и та присылает часть заработка родителям. Теперь здоровье мое поправилось, теперь и я должна помогать семье… а не то… Я не дала ей договорить. Я обняла обеими руками бедную старушку, которая так ласково целовала меня в детстве, и прижалась щекой к ее морщинистому лицу, обливая его слезами — последними слезами перед разлукой.
