— Не будем больше говорить об этом, — заявила она. — Теперь вы знаете мои условия.
Г-жа Эпсен, беспокоясь, что становится поздно, догнала их вместе с Фанни.
— Пойдемте домой, пора… А какой чудный вечер, жалко уходить!
Она продолжала болтать одна всю дорогу, а жених с невестой молча шли следом за ней, хоть и рядом, но такие далекие, чужие друг другу.
— До скорого свидания!.. Ведь вы зайдете к нам? — спросила г-жа Эпсен на площадке лестницы.
Не решаясь ответить, Лори прошел к себе, приказав дочке собрать книжки и подняться наверх одной. Но Фанни сразу же прибежала назад, задыхаясь от рыданий.
— Нет… Уроков больше не будет… — лепетала она, всхлипывая. — Ма… мадемуазель прогнала меня, она больше не хочет быть моей мамой… Боже мой, боже мой!
Сильванира взяла на руки дрожащую, плачущую девочку и унесла в свою комнату.
— Перестань, золото мое, не плачь! Уж я-то тебя никогда не покину… Слышишь? Никогда в жизни!
В крепких объятиях, в звонких поцелуях служанки чувствовалась нескрываемая радость, что она отвоевала свое дитя; Сильванира уже давно предчувствовала разрыв, как в свое время первая угадала зарождающуюся любовь.
Минуту спустя появилась расстроенная, потрясенная г-жа Эпсен.
— Что же это такое, мой бедный Лори?
— Она ведь вам рассказала? Ну, посудите сами, разве это возможно? О себе я не говорю… Я так ее люблю, что готов на все ради нее. Но дети! Нарушить волю их покойной матери!.. Я не имею права, я не имею права! А как жестоко она поступила с Фанни!.. Бедная крошка все еще плачет. Слышите?
— Элина тоже плачет там, наверху. Она заперлась в спальне, не хочет со мной говорить… Можете себе представить — не впускает меня к себе! Меня! Прежде у нас никогда не было тайн друг от друга!
Г-жа Эпсен, обычно такая мягкая, спокойная, взволнованно повторяла:
— Что с ней? Что с ней случилось?
Ей словно подменили дочь. Ни игры на фортепьяно, ни чтения, полное равнодушие ко всему, что прежде она так любила. Еле уговоришь ее подышать воздухом…
— Вот и сегодня, я чуть не насильно вытащила ее погулять… А ведь она такая бледная… так мало ест.* Я думаю, на нее повлияла смерть бабушки.
— И Пор-Совер. И госпожа Отман, — печально прибавил Лори.
— Вы думаете?
— Уверяю вас, это ее влияние. Эта женщина отнимает у нас Лину.
— Да, пожалуй, вы правы… Но Отманы так хорошо платят, они так богаты…
Видя, что бедного влюбленного нисколько не убеждают такие доводы и он только уныло качает головой, г-жа Эпсен добавила, стараясь успокоить себя:
— Ничего, ничего, все уладится, все обойдется.
Она словно нарочно закрывала глаза, не желая видеть надвигающейся беды.
Всю ночь и весь следующий день в министерстве, машинально выполняя канцелярскую работу, Лори обдумывал свое решение не уступать Элине. Его обязанность на службе состояла в том, чтобы просматривать газеты и вырезать статьи, заметки, даже отдельные фразы, где упоминалось о его министре, аккуратно отмечая на полях число и название газеты. В этот день, поглощенный своим горем, он работал кое-как, одновременно сочиняя длинное письмо к Лине. Пытаясь сосредоточиться, он настрочил уже два-три черновика под громкий смех и плоские остроты сослуживцев, как вдруг после полудня его вызвали к директору.
С некоторых пор к ним вместо Шемино был назначен новый директор. Бывший алжирский префект, быстро продвигаясь по службе, заведовал теперь сыскным отделением, и его уже прочили на должность префекта парижской полиции. «Шемино лезет вверх», — говорили в министерстве.
Его преемник, апоплексического вида солдафон, раскричался на своего подчиненного:
— Это неслыханно! Как вы посмели? Проявить такое неуважение к его превосходительству!
— Я? Неуважение?
— Ну, разумеется! Вы позволяете себе недопустимые сокращения. Вы изволите писать «Мон. юнив.» вместо «Монитер юниверсель». И вы полагаете, что его превосходительство поймет? Он не понял, милостивый государь, он не должен, не обязан был понимать!.. Ну, теперь берегитесь, господин супрефект Шестнадцатого мая!
Этот последний удар доконал бедного Лорн. Весь день он ходил как потерянный и говорил себе, что вместе с Линой его покинула его счастливая звезда. Дома его ждало еще большее огорчение: он узнал, что Фанни с самого утра ничего не ела, поджидая у окна возвращения мадемуазель, но на ее отчаянный призыв: «Мама, мама!» — Элина даже не обернулась.
— Вот уж это нехорошо, сударь, какой надо быть жестокой! — возмущалась Сильванира. — Наша деточка того гляди захворает с горя. Я уж думала… — прибавила она нерешительно, — если барин позволит… Не поехать ли нам с ней на шлюзы? Там ее братец, там на свежем воздухе ей полегчает.
— Поезжайте, поезжайте! — ответил расстроенный Лори.
После обеда он ушел к себе в комнату и, чтобы отвлечься, принялся сортировать бумаги своего архива. Он давно уже отвык от этого занятия и, стряхивая пыль с картонных папок, с трудом разбирался в принятой им самим сложной системе номеров и ссылок, которыми в канцеляриях помечают самую ничтожную бумажонку. Но сегодня Лори не мог сосредоточиться и поминутно уносился мыслью в верхний этаж, прислушиваясь к легким шагам жестокой Элины, которая переходила от окна к столу, от фортепьяно к бабушкиному креслу; каждому уголку его унылых, пустых комнат соответствовал такой же уголок верхней квартиры, нарядно обставленной, изящной и уютной.
Бедный вдовец думал о Лине, и влечение сердца побуждало его пойти на компромисс, на сделку с совестью. Ведь, в сущности, то, чего требует Элина, отчасти справедливо: муж, жена и дети должны молиться одному богу — раз уж их несколько, по ее мнению, общая религия скрепляет семью неразрывными узами. К тому же и государство наряду с католическим признает и протестантское вероисповедание, а для него, как правительственного чиновника, это весьма существенный довод.
Даже если руководствоваться интересами детей, то где он найдет им более нежную, разумную, заботливую мать? А если он не женится, воспитание детей снова будет предоставлено служанке. За Мориса еще можно не беспокоиться, его призвание определилось, но Фанни!.. Лори вспомнил, какой жалкий вид был у его дочки, когда ее привезли из Алжира: неловкая, растрепанная, с красными руками, в грубом деревенском платке, как у Сильваниры, неряшливая, точно ребенок из нищей семьи.
Терзаясь сомнениями, бедняга старался вызвать в памяти любимый образ покойной жены: «Помоги мне!.. Посоветуй мне!» Но напрасно он призывал ее — вместо дорогой тени перед его глазами возникала розовая, белокурая девушка, юная, обворожительная Элина Эпсен.
Она все отняла у него, даже воспоминание о прежнем счастье. Жестокая, безжалостная Лина!
Положительно в этот вечер сортировка бумаг ему была не под силу. Лори отошел от стола и облокотился на подоконник. В доме напротив, по ту сторону сада, в освещенном окне кабинета он увидел Оссандона, наклонившегося над письменным столом. Лори часто встречал декана и почтительно кланялся атому высокому старику, прямому и крепкому для своих семидесяти пяти лет, с добрым, умным лицом, седыми курчавыми волосами и окладистой бородой; им еще не приходилось разговаривать, но по рассказам г-жи Эпсен Лори знал до мельчайших подробностей историю жизни достойного пастора.
Человек скромный, родом из севенских крестьян, Оссандон не отличался честолюбием и, будь на то его воля, никогда не покинул бы своего первого прихода Мондардье в Мезенкских горах, маленькой церкви из черного местного камня, своего виноградника, цветов и пчел, которыми он занимался в свободное от богослужений время с такой же любовью и кротостью, с какими руководил своей паствой; он обдумывал проповеди под стук садовой лопаты и сеял добрые семена с высоты церковной кафедры.
По воскресеньям, отслужив в деревенской церкви, Оссандон отправлялся в горы проповедовать пастухам, сыроварам и дровосекам. Его кафедра возвышалась на трех деревянных ступеньках, вдалеке от всякого жилья, над поясом хвойных деревьев и каштанов, в высокогорной полосе, где ничто не растет, где нет ничего живого, куда залетают только мухи. Самые лучшие свои проповеди, простые и торжественные, он произносил здесь, для бедняков, отрезанных от цивилизованного мира, перед широким, пустынным горизонтом, а стада, то приближаясь, то удаляясь, откликались на его голос звоном колокольчиков. Величавая сила и свежесть его образной речи, пересыпанной меткими простонародными словечками, пленявшими горцев, впоследствии снискали ему в Париже славу выдающегося оратора. Окончив проповедь, Оссандон ужинал в какой-нибудь пастушьей хижине, где его угощали жареными каштанами, и спускался в долину, окруженный целой толпой провожатых, громко распеваоших духовные песнопения. Нередко, застигнутый бушевавшей в горах грозой, он шествовал под дождем и градом, среди молний и раскатов грома, словно ветхозаветный пророк Моисей.
