раскаявшемуся. И врать о своём якобы мужестве и благородстве мне совсем не хотелось. Сделал ещё пару затяжек и продолжил.
Я тогда вообразил себя жертвой режима. От адвоката, разумеется, отказался. Решил, что так героичней буду выглядеть, да и обвинения – полный бред. Не стесняясь в выражениях, я клеймил и следака, и всю правоохранительную систему. Мент внимательно всё выслушивал, кивал, тщательно протоколировал, а я подтверждал своё авторство размашистой подписью. Под каждым ответом, на каждой странице, бесконечное количество раз.
Но судьба сыграла со мной злую шутку. Верить в свою невиновность – это самая большая тупость! Повестки стали приходить всё чаще, а допросы уже не отличались былой учтивостью. Я интересовался у следователя: почему при совершении группой лиц я единственный подозреваемый.
– Да не переживай ты, – успокаивал он, – найдём мы тебе подельников.
Мент, несмотря на кажущуюся простоту и даже убогость, оказался матёрым следаком. Всегда в одном и том же пиджаке советского образца. Невысокого роста, сухощавый, с седеющими, коротко стрижеными волосами. И какой-то подвижный в выражениях взгляд. То добряк-добряк, заискивающий, внимательный, а иногда сверлит так, что стружка сыпется. В общем, гнида та ещё.
Почти каждодневные допросы чередовались задушевными телефонными разговорами: о здоровье, о родителях, чем занимался, как с женой отношения? Советовал вечерком в кино сходить, а то завтра, если ничего не изменится, переедешь в СИЗО. А уж он-то за меня похлопочет, подключит связи, чтобы койка что надо и туалет был недалеко. Люкс на двенадцать пассажиров – неплохой расклад.
– Так ты бы не отвечал на его звонки, и всё, – вскипела Кира. Её голос дрожал, кулачки сжались, и, казалось, она вот-вот затарабанит ими по столу.
Было такое. Один раз не взял трубку. Так на следующее утро встретил меня возле дома, и поехали мы в следственный изолятор.
– Ты ведь под подпиской, а мне вот приходится проверять. Вдруг ты перетрухал да в бега подался. Жизнь себе решил сломать. А она ведь такая. Через окошко в камере всё равно солнышко видно.
Таким ещё отеческим тоном говорит. Тёплым, нравоучительным. Если честно, в тот момент он действительно казался единственным заботящимся обо мне человеком.
Едем в его насквозь прокуренной шохе, а он всё никак не заткнется.
– Ну, теперь-то не буду тебя так часто беспокоить. Отоспишься. Голову в порядок приведёшь. Может, и вспомнишь чего-нибудь.
Похлопывал, типа успокаивающе, меня по ляжке, вздыхал, урод.
– Может, по дороге в какой-нибудь «бутик» заскочим. Колбаски себе возьмёшь. А то ведь в первый день тебя в разнарядку могут не включить, останешься без обеда, без ужина. Я вот доширак люблю. Хотя зачем он тебе там? Там всё равно электролюксов нет.
– Электричества нет? – переспросил я.
Он посмотрел на меня как на придурка.
– Нет, гений, – говорит, – газовых плит.
Больше вопросов я ему не задавал. Знаю, для любого такая поездка покажется не столь страшной, как для меня в тот момент. Дрожь разбирала тело, в голове перемешалось всё, миллион вопросов и ни одного ответа. Как это МЕНЯ можно посадить?!
Я умолк, стараясь справиться с воспоминаниями. Они обступили меня с такой ясностью и в таких подробностях, что комната наполнилась спёртой вонью ментовской шохи. От этой ядовитой смеси паров бензина, табака и пота тошнота поднялась к горлу, я поспешил в туалет.
Вернувшись, застал компанию в угрюмом молчании. Макар двумя руками душил уже обезжизненный стакан. Кира с сосредоточенностью хорька грызла ногти, всматриваясь в микроскопический, обглоданный рельеф.
– Разливай! – с поддельной живостью скомандовал я.
Молча выпили, закурили. Воспоминания вернулись, но уже без тягостности.
Усадил меня следак в «приёмном покое», а сам скрылся решать какие-то формальности. Я сижу, а внутри напряжение от ушей до пяток. Как у парашютиста, который сел в старинный Ан-24. Закрутились винты, погружая в тряское беспокойство прогнивший фюзеляж, и ощущение такое, что самолет вот-вот развалится. Но судно разбегается по щербатой бетонке, взлетает, и пассажир уже спокоен и, как из автобуса, выходит на своей высоте. Я своей высоты так и не дождался.
Просидел в кресле, как приклеенный, до самого вечера. Ни поссать, ни попить, спросить выйти даже боялся. Только и наблюдал, как мимо арестованных проводят. В основном чистокровный сброд: грязные, смердящие, раздавленные. Меня бросало в шок от одной только мысли, что с этими людьми мне предстоит жить, общаться и стать таким же, как они. Вот тогда-то окончательно и улетучилась вся моя спесь, реальный мир навалился всей своей кажущейся нереальностью.
В половине шестого вернулся мент, сообщил, что сегодня какую-то крупную банду накрыли. Все койки заняты, «но завтра, не переживай, все наладится». Сочувственно похлопал по плечу, как близкого человека, в чьей нелёгкой судьбе он принимает искреннее участие.
– Вижу, устал, езжай домой, отдохни, – посмотрел на меня пристально, – ты ведь до завтра не сбежишь?
С тех пор я внимательно слушал в трубке его монотонную речь. Стал ненавидеть телефон, вздрагивал от каждого звонка.
А он всё звонил и звонил, неторопливо переворачивая мне мозг. Говорил: подожди пока, у меня тут чаёк подоспел. И я слушал, как бурлит чайник; шипит в кружке заварка, залитая кипятком; размешивается сахар, две ложки; скрипит стул, и мент с удовольствием, по-поросячьи, прихлёбывает обжигающий чай. «Что ж ты никак не сдохнешь!» – крутилось у меня в голове. Но он только сплёвывал нифеля, выпуская из носа струи дыма самых ядрёных сигарет и продолжал задушевную беседу.
– Вот ты – журналист. Типа правдоискатель. Статейки всякие гадостные пишешь. Людей порочишь. Женщину до инсульта довел. А ведь у тебя и у самого грешков хватает.
Следак вытаскивал на свет такое, о чем я давно предпочёл забыть и уж точно на трезвую голову никому бы не рассказал. Смакуя каждую подробность, сопровождая вставками из советской морали, он хоронил моё самолюбие под толстым слоем воскресших пороков.
И так полтора года. А когда уже жизнь на воле превратилась в тюрьму, мне выдали постановление о прекращении уголовного дела за недостаточностью улик. Полугодовой давности!
Сломал меня мент. Я готов был взорваться из-за любой мелочи. Стал раздражителен. Начал пить, устраивать скандалы. Писать перестал, не мог уже. Статьи получались постными, как похлёбка ракового больного. Пришлось перейти в редакционный отдел. Жена не выдержала, ушла. «Друзья» разбежались.
– Разве так бывает? – прошептала Кира.
Её невидящий взгляд, казалось, блуждал в темноте, а разум застыл на краю понимания.
– Тебе сколько лет, девочка? – негромко спросил я.
– Двадцать три.
Я потупился, не зная, что сказать. Возраст непримиримой борьбы романтики с реализмом.
Все молчали. Тишина разлучила присутствующих. Растущая горка измельчённых салфеток, чирканье зажигалки, измученная ожогами пепельница.
