– Знакомься, это Дин – сестра Димки, а это – мой бывший муж, – прошелестела я.
– Ага, – сказал он, продолжая играть в гляделки.
– Йес, – ответила Дин. – Извините, слишком много впечатлений. Я пойду в свою комнату. – Встала и вышла, задев Андрея полами туники.
– Кто такая? – спросил Андрей, отламывая хлеб от батона.
– Возьми нож! – рявкнула я, всю супружескую жизнь безуспешно пытавшаяся выучить его хорошим манерам.
– Супчика нет?
– Перебьешься. Салат в холодильнике.
Андрей изо всех сил старался вести себя, как любимое дитятко.
– Я с концерта, с ног валюсь. Что-то с ней не в порядке, у нее глазки того. Психиатрия? – спросил он, всегда корчивший из себя крутого детектива, но при этом никогда не врубавшийся в то, как я изменяла ему под самым носом.
– На себя посмотри!
– У нее взгляд звериный. Она что, навсегда поселилась со своими чемоданами?
– Навсегда.
– Ну и что с ней такое?
– Обычная американская лесбиянка.
– А где Валера?
– В командировке.
– И ты с ней вдвоем? – хихикнул Андрей.
– Боишься, что она меня изнасилует?
– Или ты ее. Короче, потом расскажешь.
– Двери толком запрешь, уходя, – сказала я и пошла в ванную. Как-то действительно они нездорово друг на друга смотрели, неужели она так ненавидит мужиков. И что ей до моей популярности, завидной только дуракам и не конвертируемой ни в деньги, ни в уважение. Ах да, они там не любят, когда у нас здесь что-то получается, даже если у них самих там что-то получилось! Да пошла она! Я, что ли, ее из страны выгоняла? Сидят там на экологически чистой жратве и цивилизованной медицине и только и надеются, что мы тут от голода подохнем, чтоб подтвердить правильность их выбора. Димку вот жалко, Димка слишком одарен, чтобы осуществиться в эмиграции, среди чужих и холодных. А эта, верста коломенская, живет на деньги американских налогоплательщиков, позирует для журналов с накладной грудью и считает себя судом третейским.
Недавно приехала эмигрантка из Израиля, десять лет паслась на земле обетованной, пришла в магазин на Калининский, купила живую рыбу и требовала, чтоб ей продавец рыбу почистил, странно, что по роже этой рыбой не схлопотала. Я ей говорю: «Извините, Аня, английская королева в России вела себя поскромнее, а она к сервису привыкала дольше, чем вы!» Так она на меня надулась.
Я легла в постель и достала старое Димкино письмо. «…Как ты поживаешь? Короче говоря, напиши мне длинное письмо, так как общение со мной начинает быть возможным. Я обживаюсь, успокаиваюсь, более не бегу голыми пятками по льду и камню, не кричу нежные слова, чтобы срубить голову огненному дракону, не томлюсь вопросами типа: который уголок ее души отбрасывает треугольную тень между ногами и каков вкус спрятанных в ней лепестков. Теперь только конь, только путы, только собака, которые, как известно, на поддержание не дают. Там еще есть жена, но у меня ее быть не может, и само слово, честно говоря, жжет под ложечкой и душно потягивает ложем, на котором я буду лежать только ногами вперед. Зачем-то я ухожу от главного, как любил говорить мой отец. А собственно, главного никакого и нет. Хожу, плаваю, летаю и уж начал потихонечку сидеть. Ирка, я целую тебя как друга. Перед „как“ запятой быть не должно – это для издателя, который задумает в конце следующего века издавать нашу переписку отдельной книжечкой под названием: „Переписка известного художника Ира Ермакова (т. к. в будущем веке родов, склонений и падежей не будет) с многочисленным любовником“. Ничто из сказанного для издателя компрометировать Ира Ермакова не может, т. к. всем известно, что он в малиновом берете любит только своего мужа. Подпись: любовник, бывший, конечно!
P.S. Я снимаю комнату в Вашингтоне у эмигрантки первой волны, даже не первой, а нулевой. Когда началась Первая мировая, она с родителями шилась в Европе и домой не вернулась. Пожив с этой сукой, я понял, почему произошла революция, ее снобизм невыносим. У нее на туалетном столике стоит фотография Артуро Тосканини, и она ходит на все музыкальные премьеры, хотя давным-давно глуха как пень. Ее покойный муж, инженер-электрик, работал в Таиланде и Вьетнаме и оставил ей хату в доме, где жил Эйзенхауэр, будучи сенатором. В этой-то квартирке жаба рассказывает мне по часу на дню, как презирает все человечество, а я киваю, улыбаюсь и отвечаю что-нибудь матерное, она же все равно не слышит. Дмитрий».
По градусу фиглярства было ясно, что у него не самые легкие месяцы жизни. Оттуда Димка начал так гипертрофировать меня в своей жизни, что будь я поглупее, записала бы себя в роковые. Он сгреб на единицу моего образа все, что связывало его с детством, школой, юностью и страной. Я помнилась молодой, романтичной, опекающей и была компактным оправданием того, почему не надо строить общение с американками по их правилам.
Мы и в постель-то с Димкой каждый раз попадали случайно. Первый раз в большой студенческой компании надрались так, что только утром обнаружили «кто кому Вася». Ничего, кроме хохота, это не вызвало, даже оттенка кровосмесительной прелести, оба ничего не помнили. Потом иногда, пытаясь помочь друг другу зализать раны, нанесенные другими. Совместная жизнь была бесперспективна, отсутствие тайны и игрового пространства для завоевания друг друга… Соблазнять друга по детским играм – это как надевать школьную форму в день свадьбы.
После его отъезда я ощутила потерю величиной в Димку, он – величиной во всю предыдущую жизнь. Как занудная училка на каждое эпистолярное нытье, я реагировала: «А хрена ты туда ехал?» И он избрал тактику неожиданных писем, посылок с приколами, пряток и появлений для удобства иметь со мной те отношения, какие и когда ему нужно. То злобно-обиженные, то детски влюбленные, то отстраненно-недоуменные. Каждый раз я пыталась представить себе лицо человека, садящегося за письмо или набиравшего номер, это было не вычисляемое лицо…
Я не могла представить себе ни лица, ни речи. Я понимала, что он ищет новый образ. Он писал: «Я знаю китайцев, которые говорят безупречно, но это уже двадцатое поколение, они еле-еле говорят по-китайски. Дети русских, привезенные до тринадцати, ассимилируются в доску, у них даже интонация повышается к концу предложения, они бегут из русского гетто и стесняются родителей. В брак вступают только с американами и представляются: „Я – американец русского происхождения“. Есть какие-то несгибаемые вокруг Карлобадской церкви. У них иконописные лица, девочки ходят в платочках, мальчики похожи на гимназистов, на первый взгляд мило, а ближе подходишь – насекомые в янтаре.
Купил учебник акцентов для актеров, такой самоучитель. Учусь говорить «р» как американец. Это как цоканье у бушменов: с детства не научился – язык уже не эластичный. Никак не решу ассимилироваться или акцентировать свою странность. Утром приму решение, к вечеру сползаю. Хотя, с другой стороны, не верь ничему вышеизложенному! Я – гений адаптации, я читаю только американские книги и газеты, я даже стараюсь сны видеть по-английски… Дмитрий».
