почте письма, полные извинений, и смотреть глупую карту, где в режиме реального времени отмечено распространение заражений и смертей – в первую очередь он смотрит статистику во второй стране своего сына, которая для него самого все равно остается главной, и думает о родителях и представляет, что за несколько часов или дней, которые прошли с момента последнего разговора с ними, они могли заразиться и больше он их не увидит, и тогда он снова им звонит и долгие гудки разрывают ему сердце, но он ничего не говорит, или по крайней мере, ничего не говорит ей, потому что она уже не первую неделю охвачена тоской, медленной и невыразимой, которая заставляет ее задумываться о том, не научиться ли ей вышивать или что хорошо бы перестать читать романы, красивые и безнадежные, которые она обычно читает, и что, возможно, вместо того, чтобы писать, было бы неплохо посвятить себя чему-то другому – в этом они полностью согласны, они оба, оба так думают, они признавались в этом друг другу слишком часто, потому что прочувствовали слишком глубоко, и каждый раз, когда пытались сесть за стол и что-нибудь написать, видели бесполезность каждой фразы, каждого написанного слова.
– Надо заканчивать без конца смотреть фильмы, – говорила она. – И так уже обсмотрелись. Будем смотреть только по воскресеньям.
– Так, по крайней мере, мы будем знать, какой день на дворе: понедельник, или четверг, или воскресенье, – соглашался он.
– Кстати, какой сегодня день?
– Думаю, вторник.
– Ладно, обсудим завтра, – вздыхала она.
Он заканчивает стрижку ногтей и смотрит на свои руки со смутным удовлетворением, как будто только что срезал чужие ногти или смотрит на чужие ногти, на кого-то другого, кто только что подстриг свои собственные и по какой-то причине – возможно, он стал в этом деле авторитетом – просит похвалить результат или высказать свое мнение.
– Они стали расти быстрее, – замечает он.
– Вроде бы ты стриг их вчера вечером.
– Вот я и говорю, растут быстрее, – наполовину строгим, наполовину научным тоном отзывается он. – Каждый вечер смотрю на них, и оказывается, что за день они отросли. Просто потрясающая скорость!
– Но это же хорошо, когда ногти быстро растут. Говорят, на пляже они растут быстрее всего, – говорит она задумчиво, как будто пытается что-то вспомнить, возможно, пробуждение на пляже с горячим солнечным пятном на лице.
– Нет, но мои ногти – это вообще рекорд.
– У меня тоже растут быстро, – возражает она, улыбаясь. – Даже быстрее, чем у тебя. К полудню превращаются в когти. Я их стригу, а они снова отрастают.
– Нет, у меня ногти растут быстрее, чем у тебя.
– Размечтался.
И тогда они поднимают руки и соединяют их так, словно действительно могут наблюдать за ростом ногтей, как будто в самом деле способны сравнить скорость их отрастания, и изначально короткая сцена внезапно растягивается, потому что они полностью отдаются абсурдной иллюзии молчаливой конкуренции, прекрасной и бесполезной, которая длится так долго, что даже самый терпеливый зритель возмущенно выключил бы телевизор. Но их никто не видит, хотя экран телевизора внезапно выглядит как камера, которая запечатлевает их тела, слившиеся в этом странном и забавном порыве. Из радионяни слышится дыхание ребенка, единственный шум, сопровождающий это соревнование их рук, их ногтей, соревнование, длящееся несколько минут, которых, разумеется, недостаточно для того, чтобы кто-то выиграл, и заканчивается, наконец, взрывом теплого, озорного смеха, которого им так не доставало.
Как мы играли
Динау Менгесту
До того как грянул вирус, мой дядя уже лет двадцать работал таксистом по десять-двенадцать часов шесть дней в неделю. Он не отошел от дел, несмотря на то, что клиентов с каждым месяцем становилось все меньше и порой приходилось часами торчать около роскошных отелей возле Капитолия в ожидании хоть кого-то. Он еще жил в квартире, где мы поселились, только приехав в Америку в 1978 году, и когда я позвонил ему узнать, как дела, сказал мне, скорее шутливо, чем обеспокоенно: не думал, мол, окончить тут свои дни.
– Почему они молчат, когда подписываешь договор? Если тебе за семьдесят, это должно стоять на самом верху. Осторожно, дескать. Может, тут твое последнее пристанище.
Умереть ему никаких шансов нет, заверил я его, хотя мы оба знали, что дело обстоит иначе. Дяде было семьдесят два, и каждое утро, прежде чем сесть за руль, он поднимался и спускался по лестнице своего двенадцатиэтажного дома, чтобы разогреть мышцы перед работой.
– Ты самый сильный из всех известных мне людей, – сказал я ему. – Чтобы тебя вырубить, нужен какой-то невиданный вирус.
Под конец я сообщил, что приеду из Нью-Йорка навестить его. Это происходило двенадцатого марта 2020 года, вирус как раз готовился осадить город.
– Мы съездим за продуктами, – решил я, – и набьем тебе холодильник, чтобы ты как следует постарел и растолстел, пока не пройдет зараза.
На следующее утро я пораньше выехал из Нью-Йорка в Вашингтон и увидел на шоссе огромное множество джипов. Во время своего единственного приезда в Нью-Йорк дядя спросил меня, что стряслось с машинами, погребенными глубоко под землей на дорогущих парковках, рассыпанных по городу. Прежде чем купить собственное такси, он пятнадцать лет проработал в гараже в трех кварталах от Белого дома и часто говорил, что никогда не мог понять, зачем американцы тратят такие деньги, паркуя огромные машины, на которых никогда не ездят. Проведя первый час на забитой дороге, я хотел позвонить ему: у меня наконец-то появился ответ. При всех разговорах про американский оптимизм мы думали только про конец света, и большие пустые машины, теперь заполнившие все четыре полосы шоссе, просто ждали подходящей эпидемии, чтобы сдернуть.
Когда я наконец добрался до дядиного дома в вашингтонском предместье, он сидел на бетонной скамье у подъезда, уперев локти в колени и крепко сжав ладони. Он помахал мне, чтобы я оставался на месте, и сел в свое такси, стоявшее в нескольких футах за мной. Я получил от него СМС: «Паркуйся. Я поеду».
Мы неловко поздоровались тройным хлопком по плечу, а не привычным поцелуем в щечку. Мы не виделись месяцев шесть-семь, а в его такси я последний раз сидел по меньшей мере лет десять назад. Когда мы отъехали от дома, он сказал, что поездка напоминает ему игру, в которую мы играли в моем детстве, тогда он возил нас с матерью за покупками.
– Помнишь? – спросил он меня. – Ты помнишь, как мы играли?
Мы свернули на широкую четырехполосную дорогу, вдоль нее стояли торговые центры и автосалоны; когда я рос, ничего этого не было. Почему-то показалось, будет слишком просто ответить на дядин вопрос так: «Конечно, я помню нашу игру; она часто становилась любимой частью недели». Поэтому я только кивнул и пожаловался на пробку впереди. Дядя
