Они зашли в парную.
Пару поддавал человек знающий. От Евсея грязь отходила пластами. Он не стеснялся. Чего уж. Выйдя в бассейн, даже не почувствовал холода воды. Вокруг него сразу расплылось пятно, как вокруг нефтяника.
— До чего же тебя надо… — только и сказал истопник.
— Возьми мою мочалку, — сказал товарищ. Очень скоро мочалка стала серой.
— А вот кого побрить, поголить, усы поправить, молодцом поставить. Мыло есть московское, а вода из кратера сахалинского.
Сели.
— Давай за тех, кто никогда уже к нам не присоединится?
— Давай…
Выпили молча. Как полагается. Одновременно каждому пришло на ум свое. Истопник вспомнил, как его опрокинули на рынке, и он сразу и навсегда простил обидчикам все. Пусть подавятся. Товарищ вспомнил свою дочь, которая выгнала его из квартиры и попросила не приходить без бутылки. И Евсей, вспомнивший вдруг врача, который сказал, что ты будешь приходить в себя постепенно, по чуть-чуть… А Евсею, напротив, вспомнилось сразу все. Как покупал мороженое, как в городском тире обучал стрельбе, как дарил плюшевую игрушку.
У Евсея потекли слезы. Это были очень правильные слезы. Они текли о том, что некогда было Владимиром Евсеевичем, главным инженером горно-обогатительного комбината, отцом трех дочерей, мужем двух жен, человеком с десятью головами, о которых американцы отзывались как о золотых.
Полезли на полок. Там обдало жаром, но это был не тот жар, который сиюминутно нельзя терпеть, это был жар, который не только терпеть можно, но и нужно. Мыслей ни о жене, ни о детях уже не было.
Одно терзало тело под названием человек: сколько ещё можно надо мной издеваться?
Случись рядом с этими людьми нормальный человек, все нормально и закончилось бы, но рядом были те, кто были. Евсей рассказал им все. И советы давались на уровне.
Сначала ошкурили леща, потом принялись за щуку. Щука оказалась сухая и соленая.
— Ведь вот в чем дело… Не в квартире и не в том, что я к ним иду, а в том, что они боятся, что я к ним иду… Я уже двенадцать лет иду… И все равно боятся… А я уже давно не иду. И не пойду. А они меня дураком объявили.
— Давай-ка, дружок, мы тебя поброем…
Евсея усадили в кожаное кресло. Хрустящую простыню под подбородок. Пену на щеки. «Золинген» поправили о ремень. И кожа Евсея впервые за много лет отозвалась на движение бритвы. Это вам не «Жилетт» какой-нибудь.
— Раньше чем парили? — задал сам себе риторический вопрос друг истопника. — Мочалом, соленым медом, тертою редькой, чистым дегтем. И срезали мозоли, правили животы и спины. А нынче? Вон я объявление читал… Диагностика. Какая к херам диагностика, когда эти врачи домашнее задание не учили ещё в школе… Ты, Евсей, главное, в голову не бери. Бери в плечи — шире будешь. Мы из тебя такого молодца сделаем. Ни один негр краше не будет. Самое главное — молчи. Пусть за тебя адвокат дует. И деньгами поможем. У меня на прошлой неделе два гарнитура купили…
Это он врал. Купили в магазине. Он только отвечал за доставку. И то всего полтысячи срубил.
Щеки выскоблили так, что Евсей себя не узнал. Задрал голову. В огромное зеркало на потолке вдруг увидел ставший неестественно большим кадык. Хорошо, что у женщин таких нет. Брови закустились. Прямо Брежнев. Евсей до слез в глазах принялся выщипывать седые пряди.
— Как на свиданку готовишься.
— Ну нет. Я пойду к слабонервному человеку и расскажу ему жизнь, а он должен за маленькие бабки защитить от государства? Нет. Я приду, как белый человек. Пойдем ещё парку словим…
— Дело… Я с мужиками договорился, чтобы веники вовремя запасали. Только тогда они лекарственные и пользительные бывают. Его резать надо на меженях, только солнце на поворот начнет. И не всякая береза к этому делу пригодна. Нужна веселка с ветками тонкими, гибкими, с густым, вислым листом.
Снова пошли в парную.
— Самое наиглавнейшее, чтобы зуд прошел. Иные парятся, хлещутся, кричат, просят пару, а самого не знают — если сильно шлепают, так это от воздуха в самом венике: листья кудрявятся и хлопают друг об дружку.
— Тебя-то за что выгнали? — спросил Евсей истязателя.
— За что и всех. За правду.
— Не понял…
— А чего понимать? Я завгаром был. Вот и понимай.
И Евсей представил себе завгара. Невеселая выходила картина. Не воруешь — садись. Воруешь — тем более. Да, правды на такой должности не найдешь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Бензин дорог. Услуги ещё дороже.
Вспомнив про водку, перестали париться.
Историю Евсея знали оба сотоварища, и потому особо распространяться тот не стал. Ограничился двумя словами: выжили и сволочи. И к водочке он относился, как всякий русский человек, как к «горькой». Вот приехали, к примеру, к ним на комбинат американцы. Естественно, руководство закатило банкет в лучшем ресторане города, но, когда иноземцы увидели, как русские пьют: крякают, выдыхают, ещё раз крякают, да такие рожи потом строят, — у гостей невольно родились вопросы — зачем тогда пить и почему так часто? Отвечать пришлось Владимиру Евсеевичу. А потому, сказал главный инженер, что делаем мы это по надобности, а не от великого желания, вот утвердилось за нами, что пьем без просыпа, мы и возгордились — какой другой народ так может? Да никакой.
— А ты серьезно думаешь, что еврей поможет? — спросил дружок истопника.
— Не знаю. Резона, конечно, нет, но я у него двух молодых заметил. Может, он на мне их дрессировать будет.
— Тогда тебе повезло. Вот у меня ученик был. Никудышный. Так я, чтоб марку не терять, почитай, сам все за него и делал.
Вспомнив ученика, истопник насупился.
— Жениться собрался, — совсем невпопад вдруг сообщил он.
Похоже, что эта новость была новостью и для его друга.
— На ком? — вытаращился тот.
— Ты не знаешь.
— Вот уж воистину перегрелся.
— Женюсь, — гнул свое истопник, — увезу в деревню, у меня дом под Владимиром, корову хлопотно держать, заведем коз. Я узнавал, самые удоистые голландские. Сыр катать могу. Парничок спроворю. А чего здесь-то чужие ж… мылить да дерьмо за ними собирать. Поехали, Евсей, у тебя руки приделаны как надо и голову ещё не всю пропил. Организуем коммуну.
— Ну все, — злорадно ухватился друг, обиженный, что его не зовут, — опять в коммунисты записывайся, а вместо денег за трудодни — палочки в тетрадку.
— А тебя никто не зовет. Я Евсею предлагаю. Ты все хозяйство спустишь, — врезал правду-матку истопник.
— Нахлебником не пойду. Вот компенсацию вырву, тогда подумаю. Ты адресок оставь.
Друг истопника встревожился не на шутку. В самом деле уедет, куда ещё париться пойдешь, где пустят? И обидно стало, что дружок все втайне продумал, а ему ни гугу.
