И еще были господа постарше, перевалившие за шестой десяток. Их удары заметно отличались от ударов игроков младшего поколения и явно носили печать начала века: удары справа выполнялись особенно яростно, а когда они подавали, кое-кто вспоминал о Большом Билле Тилдене и о разных вариантах американской крученой подачи. В раздевалке или в душе они говорили о диете и избыточном весе. Два пожилых господина горячо дискутировали о предстательной железе, очевидно недуге весьма изысканном, и юноша, понимая, что старости все равно не избежать, сам не прочь был пострадать от этой рафинированной болезни.
Если не первой ракеткой, то уж солидным игроком я должен стать, ставил он перед собой цель. Может быть, в стремлении к такого рода идеалу тоже было примирение с неизбежностью, поскольку он обычно проигрывал своим двужильным сверстникам, у которых мячи были лысые, струны на ракетках то и дело лопались, чему они, впрочем, не придавали ни малейшего значения. Причем проигрывал с разгромным счетом! Самый уважаемый тренер Крее в упор не видел молодого человека, как бы тот ни изощрялся у него на глазах.
Однако в ту пору, именно тогда, когда молодой человек упорно стремился к идеалу солидности, к спортивному образцу в его европейском виде, он вдруг перестал понимать своего отца: тот начал посматривать на сына как-то саркастически и с ухмылкой, словно бы посмеиваясь над ним про себя. Почему?
Более того — отец стал прибегать (конечно, не на кортах) буквально к дьявольским козням, чтобы уязвить достоинство молодого человека. На дороге, ведущей к джентльменской идее возвышенности, всё чаще стали опускать бело-красный шлагбаум. Почему? Но прежде всего несколько примеров.
Не следует забывать, что во время войны во всем ощущалась нехватка и прежде всего, конечно, в продуктах. Теннисный клуб уподобился бездонной яме, прорве, и само собой, джентльменам пришлось затягивать пояса на своих кремовых брюках, чтобы удержаться на плаву. Они шли на это, ибо иллюзии способствовали сохранению собственного достоинства.
Родители мальчика в основном перебивались продуктами, поступавшими с дедушкиного хутора. По субботам отец уезжал в деревню, а в воскресенье возвращался с разнообразными съестными припасами, правда, не бог весть какими, но среди прочего почти всегда оказывался мешок картофеля. Машин в то время почти не было, у вокзала свои услуги предлагали перевозчики с тележками. Отец прибегал к их помощи, поскольку на собственном горбу не мог донести такую тяжесть, тем более что жили они далеко от станции.
Однако в один прекрасный, нет, в один премерзкий субботний день юноша, священнодействовавший перед зеркалом над недавно вошедшим в моду узлом галстука, услышал странный грохот, доносившийся с улицы. Он подошел к окну и увидел, что отец, человек, пробудивший в нем так называемые европейские идеалы и вроде бы презиравший восточный асимметричный лад, толкает перед собой дерьмовую тележку, цельнодеревянную, кричаще-оранжевую, цвета карбункула! Колеса и те деревянные, точно донышки бочки, забранные железным ободом. Каждый метр, пройденный по булыжной мостовой, производил такой треск, словно разряжали полный диск автомата. А сам отец торжествовал, не в силах скрыть улыбку. И стыда ни в одном глазу!
Мальчик сразу же понял, что завтра ему предстоит взойти с этой тележкой на Голгофу. Ему придется встречать отца на вокзале. И он потащится под адскую дробь колес, сгорбившись за тележкой точно бедный азиатский кули. И непременно напорется по дороге на какую-нибудь девушку, свою знакомую по танцевальным курсам… Кстати, танцы тоже входили в программу самосовершенствования, поскольку кто-то изрек, что солидный человек должен хорошо танцевать, играть в теннис и в бридж. Сюда же относились умение водить машину и стрелковый спорт (вероятно, на случай дуэли). Впрочем, эти два показателя мужества в послевоенные годы, разумеется, совершенствовать было затруднительно. Хотя теперь вместо автомобиля открывается возможность «водить» тележку…
Так и произошло.
Лукаво, несколько по-швейковски улыбаясь, досточтимый папаша сообщил, что завтра первенцу представляется удобный случай внести свой вклад в хозяйственную жизнь семейства — пусть встречает его в семь часов вечера на станции!
— Отныне тележка наша. Не правда ли, замечательная! Когда мальчик, криво усмехнувшись, спросил, неужели отец
и впрямь не смог купить двуколку на резиновом ходу (ему очень хотелось найти самое уничижительное выражение, но разве мыслимо слово «тяготнее» тележки!), отец сказал, что шины частенько спускают и, может быть, парню будет неловко где-нибудь на улице, на глазах миловидной девушки, приседать и подкачивать колеса… Так что всё до мелочей было продумано, ход его мыслей заранее предугадан! Но во имя чего? И вообще, кажется, отцу доставляло удовольствие по всякому поводу ставить мальчика, вернее уже молодого человека, в неловкое положение, всячески досаждать ему, и при этом сам отец напрочь утрачивал чувство стыда, опускался буквально до нарочитого хамства, находившегося в кричащем противоречии с его собственным «я». Как будто это не ему принадлежали циркули в бархатной колыбельке, корпоративная шапочка на стене и хорошая, очень хорошая библиотека.
Иногда мальчику приходилось вместе с отцом отправляться на дровяной склад; в подобном случае отец с явным удовольствием натягивал на себя безобразные тренировочные штаны, требовал того же от мальчика и в довершение совал ему в руки пилу, которая ни разу не потребовалась, поскольку они шли покупать дрова, а не пилить! Особенно отчетливо Эн. Эл. помнит одну позорную поездку в трамвае, когда напротив них сидели «истинный джентльмен» (в точности такой, каким на нескольких фотографиях в семейном альбоме запечатлен отец, кое-где даже во фраке) и дама в изящном летнем платье с крупными цветами.
— Ох ты!.. Смотри, какое красивое платье на этой женщине! Сплошь розы! И какие прекрасные! Во сколько же оно обошлось!.. — Отец изумлялся так громко, что в вагоне все слышали. Несчастный молодой человек с никчемной пилой в руке толкнул отца локтем и буквально залился краской. Господи, с каким презрением взглянула на них эта дама! Мальчик готов был публично объявить, что и они не такие замухрышки, какими сейчас выглядят, что у отца высшее образование, а сам он играет в теннис, порой отправив за щеку мятную конфетку наподобие одного известного архитектора. Однако ему пришлось томиться и ждать, потупив взор, до самого дровяного склада, где они уже не будут белыми воронами.
Отцу вообще нравилось порой подделываться под простачка. В те годы было принято проводить после работы ужасно серьезные лекции с обязательной на них явкой. Когда слушателям докладывали о тяжкой доле негров в джунглях капитала и провозгласили — «один человек ничем не хуже другого», отец будто бы поднял руку (об этом зашла речь как-то на вечеринке у них дома) и попросил слова. «Совершенно правильно!» — подольстился отец к лектору и добавил от себя, мол, на его взгляд, один человек иногда может быть чем-то лучше другого! На него якобы очень пристально посмотрели с трибуны, а отец одарил лектора самой простодушной и верноподданической улыбкой.
Да! Отец был не лыком шит, и юноша до тех пор не мог разобраться в его закидонах, понять его намерения, пока не заметил, что он забывает на столе то одну, то другую отверстую книгу — Фейхтвангера, Генриха Манна и бог знает кого еще. В этих книгах, открытых на нужной странице, повествовалось или об унижении Генриха Четвертого в связи с Варфоломеевской ночью, или о еврее Иосифе Флавии, который вместе с римлянами вынужден наблюдать за разрушением храма в Иерусалиме. Осмеянные, уязвленные великие люди в тех ситуациях, когда трудно остаться великими. И тут молодой человек, конечно, понял, на что отец намекает: ему хотят преподать разницу между формой и содержанием, между чем-то действительным и чем-то лицедейским. Но ведь это шито белыми нитками — юноше даже стало не по себе.
Однако несмотря на все это, дабы положить конец нетерпимым выходкам отца, мальчик пришел к достаточно остроумному решению. Когда он в очередной воскресный день притащился к вокзалу с мерзкой двуколкой цвета карбункула, на ее оглоблях красовались розовые бантики из широкой шелковой ленты… Отец в глубоком раздумье уставился на мальчика, а тот улыбался любезно, невинно и лукаво. (Кто знает, может быть, такая же улыбка играла на его лице, когда он предавался музыкальным излишествам.) Отец ничего не сказал, усмехнулся, и молодому человеку показалось, что на сей раз неловко стало старшему европейцу.
Как отец относился к политике? Он не любил распространяться на эту тему. По вечерам он занимался верховой ездой, высшей математикой и теорией каких-то пленок. Над отцом отца, то есть над дедушкой мальчика, нависла опасность, затем отпавшая (его чуть было не признали кулаком), вполне естественно, это не слишком вдохновляло отца. Один лишь раз он сказал нечто такое, что крепко запало в голову юноши: на свете достаточно много интересного, и интеллигентный человек сумеет устроить свою жизнь так, чтобы не заострять внимания на общественных течениях, господствующих в настоящее время.
