Галли поправил монокль и заметил, серьезно на нее глядя:
– Тебе повезло, что это не он. Ожерелье валялось на столе. Да, ты могла все испортить! Я его взял. Дорогая моя, неужели ты не поняла, что оно для тебя значит?
Пруденс устало махнула рукой, как христианская мученица, которой приелись львы:
– Ничего оно не значит. Мне на все наплевать, если со мной нет Генри.
Галли встал и погладил ее по голове, хотя для этого пришлось покинуть кресло. Однако смотрел он на нее озадаченно. Он думал, что она умнее.
– Будет и Генри, – сказал он. – У нас в руках талисман. Мы можем диктовать оппозиции любые условия.
Он вынул монокль, протер носовым платком, вставил обратно.
– Давай я расскажу, что было после твоего ухода. Плимсол увел Веронику в сад, мы остались. Слово взял Фредди. Он прекрасно описал нам, что сделает с ним Агги. Гермиона приняла это холодно, заметив, что у него болезненное воображение. Мой острый ум все спас: вот и хорошо, больше ее ничего не интересует. На ее взгляд, инцидент исчерпан.
– А разве это не так?
– Было бы так, если б не Фредди. Америка что-то с ним сделала. Мастер! Мы слушали как зачарованные.
– Что же он сказал?
– Сейчас, сейчас. Он сказал: если мы не вернем ожерелье, он все откроет Типтону, мало того – признает, что это его подарок. Вероятно, при этом он потеряет концессию, но Бог с ней, один он страдать не хочет. Успех был огромный. В жизни не видел Гермиону такой синей.
Пруденс восторженно глотнула воздух.
– Ох! – сказала она. – Кажется, понимаю.
– Так я и думал. На Гермиону больно смотреть. Заглянул Кларенс и заметил для верности, что он сказал Плимсолу насчет этой помолвки, Эгберт просил. Зашел и Эгберт и утверждал, что он просил не говорить.
Пруденс глядела в потолок, видимо, благодаря небо за такую благосклонность к деве в беде.
– Дядя Галли, это же очень хорошо!
– Еще бы.
– Они разрешат мне выйти за Генри!
– Именно. Это наша цена.
– Мы не уступим!
– Ни на йоту. Подлезет к тебе – посылай к своему поверенному.
– Они вас замучают.
– Дорогая моя, я немолод, меня мучили люди и почище. Но не преуспели. Меня минуют просьбы, словно это легчайший воздух.
– Шекспир?
– Очень может быть. Уж он скажет. Великий человек.
Пруденс радостно вздохнула:
– Нет, это вы великий человек, дядя Галли. Повезло Генри с крестным!
– Я тоже так думаю. Есть и другая школа. Ну, я пошел, спрячу его получше. Придумал прекраснейшее место, ни кто не догадается. А потом погуляем.
– Я бы рада, но придется написать Генри. – Вдруг ее поразила новая мысль: – Фредди жалко!..
Мысль эта посетила и Галахада.
– Да, немного, – признал он. – Что ж, не разбив яиц, не сделаешь яичницы. Это не Шекспир. Кажется, я. А может, слышал где-то. И потом, ему недолго мучиться. Гермиона сложит оружие, ты уж мне поверь.
Глава 10
1
Если бы Пруденс лучше слышала – или, точнее, если бы она не приоглохла с горя, – она бы уловила с балкона какой-то короткий крик. Если бы она пристальней глядела на луга и кущи – точнее, если бы она не приослепла от слез, – она бы заметила, что издал его Генри Листер, сидевший на пеньке у второй кущи справа.
Но она не увидела его, не услышала, хотя он кричал и махал руками словно семафор, и ему пришлось смотреть, как она исчезает в доме. Теперь ему оставалось запомнить, где ее окно, и пойти на поиски лестницы.
Предположив, что он понуро ушел из гостиной, Фредди не ошибся. Задержавшись лишь для того, чтобы свалить кресло и еще один столик, он покинул комнату. О багаже он мог не беспокоиться, так сказала сама хозяйка.
Чувства человека, приехавшего надолго, а изгнанного через двадцать минут, по необходимости хаотичны, но одно Генри знал – времени у него бездна. Шел шестой час, день растягивался до бесконечности. Чтобы занять его, он пошел побродить, инстинктивно избегая лужаек перед замком, и добрался наконец до упомянутой кущи, где и присел поразмышлять о том, как бы увидеть Пруденс.
Судьба настолько причудлива, что он увидел ее в первые же минуты. Да, она больше напоминала кукушку в часах, но он ее видел. И, как мы уже говорили, пошел раздобыть лестницу.
Ничего удивительного в этом нет. Ромео подумал бы о том же, и даже Чет Типтон, если Галли не ошибся. Чем Генри хуже их? Ничем. Любой влюбленный, увидев на балконе возлюбленную, захочет присоединиться к ней.
В английских усадьбах то хорошо, что лестницу где-нибудь да найдешь. Генри попалась прислоненная к дереву. Лестница, даже средних размеров, – нелегкое бремя. Он нес ее легко, едва ли ею не играя.
Он прислонил ее к стене, поставил потверже и начал взбираться вверх. Любовь окрылила его. Легко, как перышко, достиг он балкона, вбежал в комнату – а снизу на все это смотрел полковник Уэдж, решивший прогуляться, чтобы усмирить разум, кипящий после встречи с лордом Эмсвортом.
Если бы подошли к нему и спросили: «Полковник Уэдж, испил ли ты горькую чашу?» – он бы резонно ответил: «Уж кто-кто, а я ее испил». Но нет, его ожидало еще одно испытание – какой-то взломщик без зазрения совести лезет в дом, не дождавшись ночи!
Вот почему давление его очень огорчило бы Э. Дж. Мергатройда. Ночью – да, рано утром – лезь, бывает. Но когда обитатели замка еще не переварили пятичасовые бутерброды… Полковник содрогнулся от негодования и дернул лестницу.
Она растянулась на траве – он побежал на генеральные квартиры, просить подкрепления.
2
После дядиного ухода Пруденс не сидела в комнате. Влюбленная девушка, терзаемая совестью, пишет так же быстро, как писал лорд Эмсворт на вокзальном телеграфе. Кончив письмо и пометив: «Г. Листеру, эскв.», она лизнула конверт и запечатала задолго до того, как сам эсквайр подошел к лестнице.
Теперь надо было найти горничную, с которой она успела завязать нежную дружбу, и подкупить ее; так что она пошла на поиски.
Вот почему, войдя в ее комнату, Генри никого не обнаружил. Точнее, так ему показалось, но вскоре он понял, что главное есть. На столе лежало письмо, которое автор благоразумно оставил до конца переговоров. При нынешнем положении в замке опасно носить с собой письма, когда выходишь на линию противника.
Генри Листер дрожащими пальцами открыл конверт и прочитал слова: «Мой дорогой, золотой, миленький Генри!» Почувствовал он примерно то, что чувствовал на футбольном поле, когда откормленные члены другой команды вставали с его живота. Разум подсказал ему, что, если девушка тебя не любит, она так не напишет.
Письмо было просто прекрасное – ни прибавить, ни убавить. Оно было настолько лестным, что кто-нибудь, скажем – леди Гермиона, решил бы, что речь идет о ком-то другом. Даже сам он, перечитав его сорок раз, удивлялся, что богоподобное создание – это он и есть.
Правда, к концу тон немного менялся. От чистой лирики он сворачивал к сводке военных действий. Речь заходила об ожерелье, но Генри Листер читал дивную сагу с не меньшим восторгом, признавая, что случилось самое истинное чудо. Он тоже пожалел было Фредди, который нечаянно превращался в футбольный мяч судьбы; но утешился той же мыслью, что и Галахад, а именно – насчет яичницы. Мало того, он тоже решил, что леди Гермиона скоро сдастся. Казалось бы, ничто не омрачало его радости.
Однако кое-что ее омрачило. За дверью послышались голоса, один из них – вышеупомянутой леди Гермионы.
– Ты уверен? – говорила она.
Ответил ей голос незнакомый, ибо Генри Листер еще не имел чести познакомиться с Эгбертом Уэджем.
– Да, старушка. Прислонил огромную лестницу и лезет, как фонарщик. Сам видел. Вон она, пойдем, посмотришь.
Какое-то время было тихо – видимо, говорившие смотрели из коридорного окна. Потом заговорила леди Гермиона:
– Поразительно! Да, это лестница.
– Полез на балкон, – сказал полковник, словно один из Капулетти, увидевший Ромео.
