— Что-нибудь случилось?
— Будьте любезны, пройдите с нами, — отрывисто ответил тучный.
— Но в чем дело? И где мистер Симпсон?
— Мы вам все объясним, — сказал мужчина со злым красным лицом.
— Но где же он?
— В тюрьме.
Капитан даже покачнулся от изумления.
— В тюрьме?
— Да, в тюрьме. Арестован за контрабанду.
У Капитана перехватило дыхание. Свет в каюте померк, сама она поплыла перед глазами Капитана, и он понял, что медленно падает. Какая-то часть его разума оставалась совершенно незамутненной и с испугом дивилась тому, что никто из этих странных людей не замечает его падения и не бросается ему на помощь. Капитану это казалось удивительным, почти комичным. Он подумал, что, наверное, засмеялся бы, когда бы не тот факт, бесспорный факт, что он того и гляди рухнет на пол.
— Вам придется ответить на несколько вопросов, — произнес долетавший до него из дальней дали голос.
— Да, конечно, — ответил Капитан, у которого начало понемногу проясняться в глазах. — Но… вы должны извинить меня. Мне нехорошо, очень нехорошо. Могу я… можно мне сесть? Спасибо. Спасибо.
И он слабым голосом пообещал:
— Я постараюсь ответить на ваши вопросы. Но только вам придется проявить терпение. Мне и вправду не по себе.
На него посыпались вопросы. Капитан отвечал на них насколько мог полно и чем больше глубоко личных секретов своих он открывал, тем больший испытывал стыд. Он рассказал им все, говоря тусклым, дрожащим голосом, временами переходя на сухой шепот и раз за разом прерывая свою унылую одиссею просьбами ничего не говорить его близким. Он назвал имена людей, которые могли за него поручиться. Мужчина со злым красным лицом записал их и покинул каюту. Капитан не пропускал ничего, движимый убеждением, что, только дав им полную картину, сможет он оправдаться. Другие уже не задавали ему вопросов, но молча и внимательно слушали.
Он еще продолжал говорить, когда вернулся мужчина со злым красным лицом. Четверо шепотом посовещались, а затем Капитану сказали, что он свободен. Теперь все были с ним очень любезны, а офицер, богато украшенный золотыми галунами, испытывал, похоже, искреннее сожаление, когда сказал Капитану:
— Вам больше не следует подниматься на борт, если только вы не провожаете кого-то из отплывающих или не отплываете сами. Мне очень жаль, но таковы правила.
Капитан быстро покивал, плохо понимая, что ему говорят. Краснолицый проводил его до улицы, предложил отвезти на вокзал.
— Спасибо. Спасибо. Но я лучше поеду домой на такси.
Краснолицый остановил такси, открыл перед Капитаном дверцу, помог ему забраться в машину.
— Удачи, Капитан, — сказал он и медленно закрыл дверцу.
Дорога до дома заняла больше часа. У Капитана было время, чтобы подумать, и в этом-то такси он и принял окончательное решение и начал обдумывать свое последнее плавание.
Обычно он просыпался раньше всех домашних и, как правило, каждый день выходил на веранду, чтобы забрать и занести в дом почту. В тот вечер он помирился с Цинтией и Нэйлом. Чтобы не возбудить и малейших подозрений, он прождал ровно неделю, а затем, утром, сделал официальное заявление.
— Я получил письмо, — твердым голосом сообщил он, когда вся семья собралась за завтраком. — Из Шотландии, от сестры. Она заболела.
С любовью, папа [15]
Второй лейтенант Эдвард Дж. Нетли III был по-настоящему хорошим молодым человеком. Худощавым, застенчивым, довольно красивым, с тонкими каштановыми волосами, изящными скулами, большими внимательными глазами и острой болью в пояснице, которая напала на него, когда он как-то утром проснулся — один, на кушетке, стоявшей в отдельном кабинете римского публичного дома, — и принялся гадать, кто он, где он и как, Господи-Боже, сюда попал. Вспомнить, кто он, ему удалось без большого труда. Он был вторым лейтенантом Эдвардом Дж. Нетли III, пилотом бомбардировщика, выполнявшего боевые задания в Италии во время Второй мировой войны, и в январе ему должно было исполниться двадцать лет — при условии, что он сумеет дожить до января.
Нетли и прежде был хорошим юношей из филадельфийской семьи, которая была еще и лучше. Он всегда оставался приятным, участливым, надежным, верным, услужливым, дружелюбным, учтивым, послушным, веселым, не очень удачливым, но неизменно храбрым, чистым и обходительным. В нем отсутствовали зависть, злоба, гневливость, ненависть и обидчивость, что весьма озадачивало его доброго друга Йоссариана, хорошо понимавшего, до чего же он, Нетли, на самом-то деле чудаковат и наивен, как сильно нуждается в его, Йоссариана, защите от порочности нашего мира.
Что же, Нетли и вправду выпало счастливое детство — мало того, он безо всякого стыда признавался в этом! Нетли любил всех своих братьев и сестер, любил их всегда и ничего не имел против каникулярных и отпускных поездок домой. Он хорошо ладил со своими дядями и тетями, со всеми родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, которых у него насчитывались десятки, со всеми друзьями семьи и почти с каждым, кого он когда-либо встречал, за вычетом, быть может, немыслимо и бесстыдно развратного старика, с которым Нетли и Йоссариан сталкивались при каждом посещении публичного дома и который, судя по всему, провел там всю жизнь в уюте и довольстве. Нетли был хорошо воспитан, хорошо ухожен, обладал хорошими манерами и хорошим достатком. На самом деле он был безмерно богат, однако никто в его стоявшей на острове Пьяноса эскадрилье не винил Нетли ни за благодушие, ни за происхождение из обеспеченной семьи.
Все детство, отрочество и юность Нетли папа и мама учили его избегать и презирать проныр, выскочек, нуворишей и парвеню, однако попрактиковаться в этом ему так и не удалось, потому что ни одного проныру, выскочку, нувориша и парвеню ни к одному из домов его семьи, находившихся в Филадельфии, на Пятой авеню, в Палм-Бич, Бар-Харборе, Саутгемптоне, Мейфэре и Бельгравии, пятом административном округе Парижа, на севере Франции, на юге Франции и на каждом из достойных внимания греческих островов, никто и близко не подпускал. Насколько знал Нетли, списки гостей во всех названных домах неизменно состояли исключительно из дам, господ и детей, отличавшихся безукоризненностью нарядов и манер, огромным достоинством и не меньшим апломбом. В этих списках неизменно присутствовало множество банкиров, брокеров, судей, послов и бывших послов, немало спортсменов, служащих того или иного кабинета министров, охотников за приданым и живущих на дивиденды вдов, разведенок, сирот и старых дев. Лидеров рабочего движения среди них не наблюдалось, как и самих рабочих людей, пробившихся из низов, — тоже. Был, правда, один неженатый социальный работник, который забавы ради подвизался в самой гуще бедноты, и было несколько отставных генералов и адмиралов, посвятивших остатки своей жизни сохранению американской конституции посредством ее изничтожения и распространению «американского образа жизни» посредством сведения такового к нулю.
Единственным во всей этой компании тяжко трудившимся человеком была мать Нетли, но поскольку ни над чем конструктивным она тяжко не трудилась, ей удавалось сохранять хорошую репутацию. Мать Нетли самоотверженно трудилась, открывая и закрывая дома их семьи в Филадельфии, на Пятой авеню, в Палм-Бич, Бар-Харборе, Саутгемптоне, Мейфэре и Бельгравии, пятом административном округе Парижа, на севере Франции, на юге Франции и на каждом из достойных внимания греческих островов, а также охраняя семейные традиции, суровым стражем коих она сама же себя и назначила.
— Никогда не забывай, кто ты. — Мать Нетли начала вбивать в голову Нетли возвышенные представления о семействе Нетли задолго до того, как у Нетли появилось хоть какое-то понятие о Нетли. — Ты не Гуггенхайм, корпевший ради куска хлеба в медных копях, не Вандербильт, основу состояния которого заложил простой шкипер буксира, не Армор, предки которого сбывали во время войны штатов гнилое мясо доблестной Армии Союза, не Гарриман, наживший состояние возней с поездами. Наша семья, — всегда с гордостью провозглашала она, — ничего ради наших денег не сделала.
— Твоя матушка хочет сказать, мой мальчик, — встревал его отец, образец добродушного, вычурного остроумия, которое все Нетли находили весьма оригинальным, — что люди, нажившие новые состояния, и на мизинец не так хороши, как семьи, потерявшие старые. Ха-ха-ха! Недурно сказано, а, дорогая?
— Мне хотелось бы, чтобы, когда я разговариваю с мальчиком, ты не лез не в свое дело, — резко отвечала мать Нетли отцу Нетли.
— Да, дорогая.
Мать Нетли, высокомерная, строгих правил женщина, происходила из старинного рода новоанглийских Торнтонов. Семейное древо Торнтонов, часто указывала она, прослеживалось до «Мейфлауэра», то есть почти до Адама. Правда, в исторических хрониках значилось, что Торнтоны происходят по прямой линии от супружеского союза Джона Олдена[16], проныры, и Присциллы Маллинс[17], выскочки. Генеалогия Нетли была не менее внушительной, поскольку один из их пращуров сомнительным образом отличился в битве при Босуорте — на проигравшей ее стороне.
