Том попробовал ответить на вопрос «как устроились». Жора ничего не понял. Тогда Том решил пояснить конкретней:
— Я работаю при одном госпитале... — сказал он, делая маленький глоток из белой, удручающе маленькой чашки.
— Врачом? — слегка картавя, живо и как-то очень жирно откликнулся Жора (зная, что Hermit в прошлой жизни, еще до писательства, занимался именно этим).
— О нет… Я сжигаю операционный материал и абортированных эмбрионов.
— То есть?.. — приветливо глядя на него и заранее улыбаясь (предвкушая объяснение шутки, приличной людям его круга), переспросил Жора.
Том растолковал еще подробней. Эффект получился непредсказуемый (будучи поэтом, Hermit являлся психологом, разумеется, аховым).
— Это правда?! — с невероятным оживлением воскликнул Жора. — Вы сжигаете эмбрионов?! — он так и впился в интервьюируемого своими слоновьими глазками.
— Правда, — скромно потупясь, признался отщепенец.
— И... по сколько же это выходит примерно эмбрионов в сутки?
— Почитай до тридцати, а то и более, — отвечал Том, покраснев от избыточного к себе внимания, которое он вовсе не хотел бы увеличивать: Жору заклинило на эмбрионах, в то время как у Тома на тот момент была одновременно еще парочка работенок — три ночи в неделю бацать на обшарпанном фортепьяно в стриптиз-кабаре и два дня на конвейере с овощами — словно бы иллюстрировать потогонную систему Тейлора.
— Боже мой!!.. — вскричал Жора так громко, что в чашечке с кофе поднялась маленькая черная волна. — Если бы я мог сжечь в своей жизни хоть один эмбрион! один-единственный человеческий эмбрион! О, я бы знал, что жизнь прожита не зря! Потому что это и есть жизнь! Настоящая жизнь настоящего человека!.. Вы знаете... — доверительно наклонился он к Тому (вокруг никто, разумеется, не понимал их языка, но «доверительные» наклоны давно вошли у Жоры в привычку), — я жизни-то настоящей не знаю. Кабинеты, книжки... Идите!! — с неподдельной страстностью вдруг прокричал Жора. — Идите непременно туда и работайте!..
«…и умрите там, если можете… — мысленно подхватил отщепенец (увы, захламленный, хронически отравленный цитатами, как большинство его бывших компатриотов). — Жанровая, блин, сцена: Максим Горький благословляет Исаака Бабеля на отправку в Конармию...»
— Как я вам завидую! — не унимался Жора. — О, как я вам завидую! Вы живете настоящей человеческой жизнью...
«А куда я, на хрен, денусь? — усмехнулся про себя Том... — Все что угодно, только подальше от камарильи вашей смердящей… Как можно дальше!.. Одно уже это есть благо неоценимое…»
А вслух сказал:
— А куда я, на хрен, денусь?
— То есть? — не понял Жора.
— Это как в анекдоте…
— В каком? — Жора, хрюкнув, отхлебнул из чашечки.
— Ну, вечерняя перекличка в армии. «Антонов!» — «Здесь!» — «Борисов!» — «Здесь!» — «Иванов!..» — Молчание. — «Иванов?..» — Молчание. — «Иванов?!..» — «Здесь!» — «Ясное дело, здесь. А куда ты, на хрен, рядовой Иванов, денешься?»
Жабо Жориной шеи вежливо затряслось.
— А... пишете... что-нибудь? — сымитировал он интимность.
— Нет. Уже полгода беру уроки гитары: фламенко.
— Оооо!!! Испания!!! — страстно закричал Жора. — Испания!!! О какая там запеченная в горшочках рыба!!!
(Читатель помнит ли еще, что рыба была обещана? — Вот.)
— А вы давно там бывали? — спросил, чтобы что-нибудь спросить, Hermit.
— Давно... Но... об Испании лучше не думать...
— Почему? — как бы светски как бы полюбопытствовал Hermit.
— Потому что для человека, который сидит на строгой диете, — грустно пояснил Жора, — про Испанию лучше не думать...
В Жорином положении не токмо что про Испанию, но и вообще ни про какую страну лучше было не думать. Кругом, куда ни плюнь, есть своя, на искус и муку пораженным чревобесием смертному, национальная кухня — всякие там специалитеты, то да се.
Получалось так, что вообще лучше не думать. Потому что болезнь прогрессировала. О чем ни подумаешь, все хочется съесть. Наконец Жора поймал себя на том, что, глядя на человека, ему хочется его... как бы это поточнее выразиться... Вот стоит, скажем, перед ним уважаемый человек, милейший во всех отношениях — профессор-энтузиаст из американских прерий — или же смоквенский депутат-министр — Жора с ним вроде цивилизованно ручкается, говорит «очень приятно», все такое, а на самом деле он, Жора то есть, этого человека, хоть в крик кричи, на потребу утробе пустить алчет. Иными словами, сожрать. И чем человек милее, тем он вкуснее, т. е. больше его хочется. И вот это открытие оказалось для Жоры самым ужасным. Ну, холмы австрийские, ну всякое там, в фантазиях разнузданных, камнеглотание или слоноедение — ну еще туда-сюда. Но каннибализм?..
Глава 18. «Давайте мы с вами заг’егестг’иг’уемся!»
...Это был массивный еврей, вывезенный более полувека назад из Бердичева, — крупногубый, большеносый, толстовекий, толстобровый, с толстым мясным голосом (его толстые уши, похожие на волосатые пельмени, были почти глухими) — вообще крупногабаритный и при этом словно бы беззащитный своей большой телесной неувертливостью.
Звали его Аркадий Самуилович Райхерзон, однако студенты, выпуск за выпуском, продолжали хранить — стойко вклепанное в их убогую студенческую житуху, куда менее респектабельное имя своего лектора — Пельмень. В этом навязанном эскулапу псевдониме, во многом даже обидном для представляемой им науки, был отражен морфологический недостаток Аркадия Самуиловича, а именно — толстые, обильные, словно туго набитые сочной начинкой, ушные раковины.
Однако природа одарила его и другими чарами. Пациентов он всегда называл «г'одненький» или «г'одненькая» — что вовсе не означало годность его, пациента, к строевой службе, а значило только, что у Аркадия Самуиловича был влажноватый, даже бурляще-пузырящийся изъян речи. Сидя в коридоре, Жора слышал, как психиатр громко втолковывал очередному посетителю:
— А я вам скажу, г'одненький, у меня еще в жизни не было такой женщины, чтобы у меня не было эг'екции! В жизни не было! А почему?! А потому что сексуальная паг'тнег'ша должна быть физически пг'и-вле-ка-тель-ной! Вы меня поняли, что я имею в виду?! А?! Вы поняли это, что я вам сказал?! А еще лучше — кг'асивой, здог'овой женщиной!.. Желательно с пг'остым, г'адостным хаг'актег'ом! Смените, как можно ског'ее, свою тепег'ешнюю паг'тнег'шу — и вы получите себе обг'атно вашу пг'екг'асную полноценную эг'екцию!
Приватную практику он вел, арендуя помещение для кабинета в маленькой обшарпанной гостинице «Ариэль». Таким образом, сидя в холле, Жора был вынужден слышать не только медицинские рекомендации Аркадия Самуиловича, но и телефонный разговор колченогой администраторши, которая, едва возвышаясь над стойкой, возмущенно учила уму-разуму трубку:
— Раньше!.. Ха!.. Сказанула! Ты еще вспомни, что при царе Горохе было! — она яростно стряхнула пепел в кофейную чашку. — Раньше клиент деликатный был, понимающий… юморной! Бывало, преподнесет французскую губную помаду… Уже симпатично, верно? Ну, поблагодаришь… А губы как возьмешься красить — а там внутри-то — червончик намотан… Ненавязчиво так! Со вкусом!.. А иной раз — и четвертачок… Элегантно, скажи?
Когда из желтоватых дверей с табличкой «А. С. Райхерзон» наконец выкатилось квохчущее, смахивающее на кастрированного гнома существо, Жора, отсчитав двадцать секунд, вежливо постучал…
— Здг'а-а-авствуйте!.. Давайте мы с вами заг'егистг'иг'уемся, г'одненький! — прокричал Аркадий Самуилович свою дежурную шутку, которую он регулярно использовал на протяжении тридцатилетней практики. — Вы, г'азумеется, не будете пг'отив?!
Жора прокричал ему вкратце историю своей жизни — и, в деталях, историю болезни...
— Булимия магна-циклопика! — радостно констатировал психиатр. — С ведущим булимо-циклопическим синдг'омом!
Он посмотрел на Жору так, словно тот, получив наконец давно искомое, может теперь поблагодарить и уйти. Жора закусил губу и вперился в пол. Аркадий Самуилович раскрыл какую-то тетрадь, энергично стряхнул в сторону старинную ручку и полностью ушел в себя. Зaписывая, он изредка переводил дух, издавая задумчиво-отрешенные звуки: у-пу-пу-пу-у-у!.. пу-пу-пу-у-у!.. Прошло минут десять...
— А делать-то что?.. — вышел из оцепенения Жора.
— Пг'остите?! — оживился Аркадий Самуиловович.
— Что дела-а-ать?!! — взвыл Жора.
— Ну что вы так кг'ичите, г'одненький?! — обиженно поморщился Аркадий Самуилович. — Я пока, слава богу, пг'евосходно все слышу... Не надо так надг'ываться…
Жора тихо заплакал. За окном, очень близко, был виден золотой церковный купол. Рука, что когда-то, хамским жестом, низвергала крест, — теперь, тем же хамским жестом, этот крест водружала.
— Г'азденьтесь, г'одненький, — свойски подмигнул ему Пельмень, — я вам пг'ощупаю бг'юшную полость.
