Когда мы по дороге на станцию вошли в лес, Лева Фричинский вытащил из-за пазухи бутылку водки, которую он украл на кухне. Железную кружку он тоже прихватил и вывернул из кармана соленые огурцы вместе с носовым платком и спичками. Нам вдруг стало истерически весело. Холодная кружка пошла по рукам, все сразу оживились, заговорили, засмеялись. Оказывается, все обратили внимание, что телефон не звонил, и все увидели, как подошла старуха Манефа, и, подняв салфетку с блюда, пересчитала яблоки, когда мы сидели на теплой террасе, и все слышали, как внизу приживалки твои громко ругались, что ты пять (старых) тысяч на нас профукал.
Мы ехали домой. Мы знали, что у всех у нас телефоны разрывались всю ночь, и было грустно. А еще нас мучила совесть, что не смогли принести в твой дом радость и остаться самими собой.
А потом, уже входя в кладбищенские ворота Новодевичьего, я вспомнила, как тебя пригласили Вольпины с ответным визитом в гости на встречу Старого Нового года.
Строгая чопорная Ира – жена Вольпина долго готовилась к званому ужину и решила устроить татарские беляши. Конечно, твой новогодний стол перещеголять никто и не собирался, но все-таки Вольпины беспокоились, угодят ли тебе, хотелось им, чтобы было тебе в их доме легко, приятно и по-московски вкусно. Все-таки Назым Хикмет приходил к ним в гости впервые.
Вольпишка, как мы его в шутку зовем, мудрый, простой, веселый человек, интеллигент старинной закалки – наш любимец. Наш пророк. Мы с Райкой влюблены в него немножко, как в драгоценную культурную эпоху, готовы слушать его рассказы о литературной жизни 20—30-х годов без конца, открыв рот. Он такой легкий в общении, что никакая натужность и выспренность при нем невозможны. И вдруг – на′ тебе! Ты пришел, Назым, с тобой он давным-давно знаком – и в доме смолкли разговоры, все друзья разошлись по углам, уныние… Стол под белоснежной скатертью сверкает хрусталем, красиво, вкусно. А сели – тишина, разговор не клеится и опять, как в прошлый раз, тягостно, напряженно. Прелестные милые люди собрались, водку пьют, а слово живое не идет, висит над всеми убийственная вежливость, вроде «пожалуйста – спасибо».
И вот подчеркнуто торжественно поднялся Михаил Давидович Вольпин, налил всем водки и посмотрел на часы, подождал, пока секундная стрелка достигнет нужной цифры, а затем очень интеллигентным голосом сообщил:
– У нас в доме в десять часов вечера всегда произносят одно слово – «жопа»…
Оцепенение – а потом все разом засмеялись, зашумели, захлопали в ладоши. Бедная Ирочка, закрыв лицо руками, бросилась в безумном смущении из гостиной: «Боже! что теперь о нас подумает Назым!» – и просила тебя не верить безобразнику-мужу, ведь никогда у них в доме ничего подобного не было… От этого всем становилось еще смешнее. Ты был в восторге:
– Брат, как ты это мог придумать?! – и вытирал мокрые от слез глаза.
Помнишь, как Вольпин рассказал нам такую историю: «В лагере я работал при клубе художником-оформителем. И вот однажды вечером я бросил в печку совершенно засиженный мухами портрет Ягоды. Когда портрет запылал огнем, стоящий рядом зэк страшно испугался и закричал:
– Теперь тебе конец! Сумасшедший, ты сжег портрет Ягоды!
– Я же завтра нарисую новый!
– Я получил десять лет строгого режима только за то, что подтер задницу газетой с портретом Сталина. Завтра они тебя расстреляют!
И я понял, что этот растертый в порошок страхом человек прав. Утром он и донесет, а за Ягоду я получу вышку. Краски были заперты начальником – моя судьба предопределена. Я не спал всю ночь. Я не сомкнул глаз. Это случилось 26 сентября 1936 года. А утром нам объявили, что нарком НКВД арестован как враг народа».
Кто-то заговорил о Маяковском, допустил неточность, и, поскольку Вольпин очень любил и знал поэта, он начал поправлять рассказанную историю, делал это деликатно, не книжно. Ты сразу оживился. Вскоре всем стало интересно слушать, о чем говорят люди, знавшие Маяковского. Эти неожиданные воспоминания объединили нас всех, сблизили. Мы и не заметили, как ночь прошла. Дома я кое-что записала.
– Сколько раз я слышал, как он говорил: «К сорока застрелюсь! К сорока застрелюсь!» – хлопал в ладоши и повторял, – рассказывал Вольпин.
– Я этого не знал… А в стихах? Он что-нибудь писал об этом? – спрашивал ты.
– Я тоже, как и вы, Назым, привык верить стихам. У Маяковского нет ни одной лирической поэмы, где не было бы темы самоубийства. В «Облаке в штанах» – есть, во «Флейте-позвоночнике» – есть: «Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце…», в «Про это» – есть: «Прощайте… Кончаю… Прошу не винить…», в «Человеке» есть: «Глазами взвило в высь стрелу. / Улыбку убери твою! / А сердце рвется к выстрелу, / а горло бредит бритвою». Конечно, в «Ленине» нет, и в «Хорошо» нет.
– Как вы это объясняете, брат?
– Он очень боялся смерти. От всего. От болезни, от заразы. Ведь его отец умер от заражения крови. Это подействовало, очевидно. Была мания чистоты. Постоянно носил мыло в кармане, все время мыл руки…
– Но были рядом люди, которые его защищали от этой идеи смерти?
– Ну, еще бы! Вот однажды я Брика спрашиваю…
– Лилю Брик?
– Нет, ее мужа первого, Осипа Брика. Они были очень дружны с Владимиром Владимировичем. Так вот, я его спрашиваю: «Как вам не стыдно, вы взяли и уговорили Маяковского вычеркнуть прекрасные строки:
Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят – что ж по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь.
А Брик сказал, что, если им позволить сочинять такие стихи, то они все перестреляются.
– Почему? – не понял ты.
– Это стихотворение публиковалось вскоре после смерти Есенина. И Брик очень хорошо понимал Маяковского. Он был земной, умный. Так проявлялась его человеческая забота о Маяковском, больше даже чем о поэте.
– А когда вы познакомились с Маяковским?
– В конце 20-го года. Еще очень голодное время в Москве. Я студент ВХУТЕМАСа, первого курса, пришел в «Окна РОСТа» в поисках заработка.
– Что такое эти «окна»?
– Российское телеграфное агентство, при котором был отдел наглядной агитации. Он выпускал агитационные плакаты со стихотворными текстами, которые в основном писал Маяковский.
– Это я знаю. Не знаю, каково назначение их, как их изготавливали, тираж…
– Они расклеивались на вокзалах и выставлялись в витринах тогда ничем не торгующих магазинов. Все газетные новости, политические злобы дня обычно освещались таким способом. Изготавливась они в основном кустарным способом. Михаил Черемных, Маяковский, Иван Малютин делали оригиналы, а другие художники, их было много, по этим оригиналам резали трафареты и трафаретили клеевыми красками до тысячи экземпляров, а, может быть, и больше. Рассылали в разные города: в Ленинград, в Киев… В общем, это дело пошло широко. Заведовал в Москве «Окнами РОСТа» хороший художник Черемных. Но душой был Маяковский. Оба очень много рисовали. Очень много хороших рисунков было у Черемныха и своеобразных у Маяковского.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
