— Он был талантливый физик, Марина, — сказал я после паузы.
Она словно ждала, что я заговорю об этом. Ответила сразу:
— Гениальный, — и повернулась ко мне спиной. — Да, к сожалению. Все ему мешали, все было не так. Это ведь тоже от громадной внутренней несобранности. Почему я могу, почему все могут и работать с интересом, и оставаться нормальными людьми!
— Что это — нормальные?
— Вы… — Она повернулась ко мне. Несколько секунд молча смотрела мне в глаза. — Видеться раз в неделю — это нормально? Я все помню… Тысячи самых прекрасных слов, преданность удивительная, женская почти — а потом опять дни и ночи ни слова, ни звука от него — и сама-то боишься позвонить, как же, помешать не дай Бог! Это нормально? Три месяца не решалась сказать, что жду ребенка… сам — не замечал… Это нормально по-вашему, Энди? Наверное, по-вашему это нормально — ведь вы одни. И он был бы один. Если бы я его не спасла — засох бы. До меня он всегда был один. Это — нормально?
— Он сам вам сказал?
Она усмехнулась:
— Конечно нет. Хорохорился. Но когда… я же не девчонка, это понятно сразу…
— Вы не уважаете его, Марина? — тихо спросил я.
У нее сверкнули глаза.
— Я его люблю. Вы знаете, что это?
— Думаю, что знаю, — проговорил я.
— Думаю, что не знаете, — проговорила она. — Вы хороший человек, я сразу поняла. Но этого вы не знаете.
Я улыбнулся. Некоторое время мы молчали, потом она вдруг засмеялась, смущенно махнув рукой:
— Что это я развоевалась? Простите, Энди!.. Представляю, какое у вас сложится впечатление о Женькиной семейной идиллии…
Я облегченно засмеялся с нею вместе.
— Просто я струсила, — призналась она.
— Я догадался. Но умыкать вашего мужа в пользу теоретической физики мне даже в голову не приходило…
— Глупо, да? Хотите, я вас кофейком угощу?
— Хочу, — сказал я. Если бы она предложила мне машинного масла или жидкой глины, я все равно согласился бы. Она протянула руку к комбайну и нажала несколько кнопок.
— Вы не думайте, я им ужасно гордилась. Даже свысока на всех посматривала: вот, мол, какая я, что такой человек меня любит. И очень старалась… не мешать. Но это же не могло длиться вечно.
— Марина, не надо. Я все понимаю. А вы будто прощения просите у меня.
— Не-ет, — ответила она. — Я права. Это вы просите у меня прощения, потому что, наверное, когда-то были не правы с женщиной, — вот и соглашаетесь со всем, что я говорю. Вам сколько сахару?
Я даже не помню, о чем мы, собственно, с нею дальше беседовали. Мне было удивительно хорошо. Удивительно. Странно — еще лучше, чем вчера на аэродроме. Я как-то даже забыл, что ничего не понимаю. Кажется, она рассказывала про детей, про Женьку — как он побеждает всех других прыгунов в своей возрастной категории, как трудно бывает вытащить его в филармонию, хотя ему нравится старая музыка, особенно — органная; как он часами возится с детьми, с таким удовольствием, словно сам ребенок, играющий с друзьями-сверстниками, как о нем, будто и впрямь о маленьком, надо заботиться и как ей нравится о нем заботиться… Я тоже болтал — про космос, наверное. Помню, она ахала с замиранием: «Да неужто?» И мне было хорошо.
…Только мы с Женькой уселись в комнате, предвкушая беседу и обед, как запел вызов. «Елки зеленые, — раздраженно пробормотал Женька, идя к экрану. — С Маришкиной работы, что ли…»
На экране появился мужчина с красным, блестящим от пота лицом. Ворот его рубашки был расстегнут.
— Товарищ Соломин, здравствуйте, — выдохнул он. — Директор детского лагеря «Рассвет» Патрик Мирзоев.
— Узнал. — Женька встревоженно подобрался. — Что… Вадька?
Мирзоев судорожно кивнул. Женька вцепился в спинку кресла.
— Нет-нет, ничего не случилось! Просто Вадик и еще один мальчик покинули лагерь. С ними был третий, но он испугался и отстал. От него мы узнали, что они ушли… хотели уйти… в горы.
Женька желтел на глазах. Мирзоев с мукой смотрел на него.
— Предгорья прочесывают двенадцать орнитоптеров. К сожалению, одоролокаторы почти неприменимы — идет дождь…
— Дождь… — бессмысленно повторил Женька. — Постойте, орнитоптеры… Как же видимость?
Мирзоев пожевал толстыми коричневыми губами и смолчал.
— Все камни скользкие!.. — пробормотал Женька. — Вы… да это же… Я лечу к вам!
Из кухни, пробиваясь сквозь шум текущей воды, доносилось мирное пение.
— Марина! — неверным голосом позвал Женька.
— Аушки? — ответила она. — Изголодались? Уже скоро.
Женька двинулся на кухню.
Там перестала бежать вода.
…Женька сел за пульт и уставился на свои руки. Руки ходили ходуном.
— Дай-ка мне, — попросил я.
— Да, — бесцветно согласился он и неуклюже, боком, выкарабкался с переднего сиденья.
Летели молча. Впереди были медленно ворочающиеся облака и острые взблески голубизны.
— Все это пустяки, — вдруг заявил Женька бодрым жидким голосом. — Ну далеко ли уйдут два клопа? На кручу не полезут, а в долине — разве что промокнут. Ты не волнуйся, Маринушка.
— Энди, — сказала Марина, — там такие тучи. Они нам не помешают?
— «Рассвет» в дожде, — ответил я. — Нам это никоим образом не помешает. — Я вдруг заметил, что выламываю рычажок акселератора, уже дошедший до упора. — Главное — спокойствие! — сказал я громко и положил руки на колени, сцепив пальцы. Пальцы хрустнули.
— Ты, главное, не волнуйся. — Женька погладил Марину по неподвижному плечу. — Главное — спокойствие. К нашему прилету их, конечно, уже найдут.
— Энди, — спросила Марина, — нельзя ли побыстрее? Мне все кажется, мы стоим.
— Мы делаем тысячу триста сорок.
— Благодарю вас, я вижу спидометр.
Я сел так, чтобы она не видела спидометр.
— Вот сейчас еще прибавлю, — пообещал я и бесцельно потрогал рычажок акселератора.
— Спасибо, — сказала она.
Я бросил оптер глубоко вниз и врезался в гребни туч. Мы пронизывали их; на миг выныривали в небо, с неистовой быстротой на нас рушился очередной блистающий, будто бы плазменный, горб, накрывал, мелькал за светозащитным стеклом дымными серыми струями. Стало лучше.
— Как мы летим… — произнесла Марина.
А потом вдруг все кончилось. Я повел машину на посадку, тут позвонил Мирзоев: дети нашлись живы-здоровы, даже не промокли, преспокойно пережидая дождь в семи километрах от лагеря, в маленьком гроте. Засекший их орнитоптер кружил в облаках близ грота, не обнаруживая своего присутствия. Пилоту был дан приказ скрытно сопровождать ребят до завершения их побега. С минуты на минуту синоптики приоткроют небо над лагерем, и ребята смогут успеть посуху вернуться домой.
— А если они дальше пойдут?! — хрипел умирающий от счастья Женька. — Хватайте их за шкирки!
Мирзоев отрицательно покачал головой. Глаза его буквально светились от облегчения, что дети нашлись.
— Придут сами, — проговорил он твердо. — Мы обеспечили их безопасность, но унижать их не имеем права. Вмешаемся только в крайнем случае. Пусть работают.
А Марина молчала, улыбаясь и прикрыв глаза. На прикушенной губе поблескивала капелька крови.
Мы приземлились на плоском поле, поросшем реденькой настоящей травой. В сизой дымке угадывались смутные тени гор. Клубящиеся тучи нависали над полем, над стеклянными глыбами зданий; из туч хлестал прямой светлый ливень, и рахитичные метелочки травы часто вздрагивали. Чувствовалось, что скоро проглянет солнце. Накрываясь блестящими плащами, к нам бежали люди, из дождя выныривали орнитоптеры, трепеща туманными крылышками.
— Какой ливень, — проговорил у меня за спиной Женька. — Ну вот, Энди, скоро увидишь нашего карапуза…
Я приоткрыл колпак. В оптер прорвался шум дождя, гул моторов, широкий сырой воздух, напоенный ароматом земли. Я мгновенно промок, волосы седым клоком свесились на глаза, и по спине потекло.
— Вы меня извините, ребята, — сказал я, коротко полуобернувшись, и выпрыгнул из оптера.
— Энди! — крикнула Марина. Лишь один раз.
Оскальзываясь, я пошел прочь, раздвигая сверкающий звонкий дождь окаменелым лицом. А потом, когда машина пропала за переливчатой завесой, опустился на колени, а потом припал к земле, как к жене. Земля была теплой, и дождь тоже. Я не был необходим — значит, был не нужен.
3
Месяц прошел. Месяц на Земле. Среди лиц, на которых даже под улыбками темнели привычные озабоченность и тревога. Месяц, месяц…
Я очень много успел. Вечером первого же дня я запросил Трансмеркурий, Мортона — тот, захлебываясь от возбуждения, тряся бесчисленными кассетами записей, стал рассказывать, что происходило минувшей ночью в метрике околосолнечного пространства. Он ничего не знал. Я улетел туда, проработал там почти неделю, вернулся, никому не рассказывая ничего… Кто бы поверил мне? В общих чертах я уже представлял механику процесса, но голова шла кругом от мысли, что я, благодаря какой-то микрофлуктуации на прогибе поля, единственный, быть может, человек, оставшийся с памятью о том варианте. Приблизительно раз в тысячу семьсот двадцать шесть лет — я вычислил периодичность с точностью до секунд — дикие искажения пространственно-временного континуума приводят к его разрыву. Происходит скачок на другую мировую линию. Одна из бесчисленных неосуществившихся вероятностей становится реальностью, реальностью — всего лишь одной из неосуществившихся вероятностей. Вчера я узнал, что энергетика процесса на пределе и текущий вариант, мир Б, — неустойчив. Сегодня — что время работает на него. Чем дольше он продержится, тем меньше вероятность обратного перехода. По моим расчетам, через полтора года возможность спонтанного соскальзывания обратно в мир А должна была практически исчезнуть, но сейчас любая мелочь могла вызвать возвращение.
