Так прошел июнь и июль. И вот как-то в начале августа, во время долгой велосипедной прогулки, заехав на ветреный верх крутого холма Брега, самое высокое место архипелага (530 м над ур. моря), они, отдыхая, лежали в пряной траве у величавых развалин древней башни. Ее обнаженное колено невинно касалось его голой волосатой голени со свежей царапиной. Ее глаза были закрыты. Матвей смотрел в палевые небеса, по которым неслышный аэроплан справа налево чертил меловую полосу. Заполняя до краев огромную пустую чашу тишины, напряженно жужжащий шмель подлетел к фиолетовой головке колючего татарника и, сев на нее, выключил звук. Между блестящих спиц велосипедного колеса застряли желтые цветки ракитника с перемолотыми в зеленую кашу стеблями, а из-под рамы выглядывала мелкая, песочного цвета ящерица. Она долго неотрывно глядела черными бусинками глаз на Матвея, потом сделала неуловимо-быстрое движение и исчезла. Тогда Матвей, наклонившись, поцеловал Розу в губы. Она открыла глаза и, чуть помедлив, как-то вопросительно ответила на его поцелуй, но тут же отстранилась и посмотрела на него с каким-то доброжелательным изумлением.
«Ах, она и не подозревала, что он влюблен в нее! Ведь они так мило дружили все это время. Книги, картины, антикварные вещицы, старые клоуны площадного цирка — всем этим так приятно было наслаждаться в его обществе, но теперь... Ах, она должна была давно догадаться. Какая же она дура. Но нет, у них ничего не выйдет, решительно ничего. Она несчастливо и уже давно влюблена в одного морского офицера, который только два месяца в году бывает на островах. К тому же он женат. Нет, не этот, другой. Нет, она не скажет. Да и какое это имеет значение. Но как же ей жаль (c'est bien dommage!), что рушится их дивная, сказочная дружба!»
«Смотри, — сказал он, с трудом выговаривая слова, задерживая воздух, чтоб не разрыдаться, — смотри, какая глубокая тень легла на Змеиный, а здесь все залито солнцем. Я придумаю целую страну для тебя, населю ее людьми и животными, заставлю их страдать и радоваться и уничтожу ее напрочь, как ворох исписанных страниц, — если ты откажешь мне хотя бы изредка видеться с тобой».
«Ты же знаешь, мужчина не должен так говорить. Нет, отпусти меня. Как мы можем теперь встречаться, после твоего признания? Это невозможно, нет и нет. Довольно. Прошу тебя... Нам пора возвращаться домой: видишь, какая страшная туча плывет издалека?»
V
ТЕНИ И БЛИКИ
1
Эх, Саша Блик, Саша Блик, вот так дела, гляди: был ты мальчишка с веснушками на круглом лице и ссадинами на коленях, любил ты, присев на корточки, колоть куском кирпича горькие абрикосовые косточки, а теперь тебе за тридцать, ты сидишь в кресле, закинув ногу на ногу, блестит носок старательно начищенного ботинка, между плечом и щекой, как скрипач скрипку, ты держишь телефонную трубку и что-то быстро записываешь в крокодиловую книжечку (имена? тезисы? цифры?), а на столике подле тебя, прикрытый листком бумаги, стоит стакан минеральной воды, и бледный, плохо выбритый человек в мятом черном костюме в полоску маячит у тебя за спиной, всякую минуту готовый не задумываясь выполнить любую твою прихоть. Давно ли, Саша, спрашиваю я, давно ли мы лазали по яблоням в запредельских «угодьях», сажали на нитку шерстистых шершней, летавших, покуда хватало сил, по кругу, по кругу, будто «дрессированные», давно ли на берегу днепровского залива пекли в углях сладкие картошки? Что же с нами случилось такое, как же это мы так испакостились?
Александр Блик, русоволосый упитанный человек с голубыми водянистыми глазами, окончив говорить, положил трубку, снял со стакана бумажку и громко глотнул воды. Его тощий помощник, подавшись всем телом вперед и вытянув из тесных воротничков жилистую шею, внимательно проследил красными от бессонницы глазами за его манипуляциями и, вернувшись в исходную позицию, вновь уставился в пространство, в котором пребывал Матвей.
Встреча старинных друзей проходила в просторной, хорошо проветренной и тщательно вымытой гримерной МХАТа (к тому же совсем недавно во всем здании был сделан капитальный ремонт). Веки и брови у Блика уже были подкрашены тушью, отчего он смахивал на героя немого кинематографа. До начала репетиции оставалась четверть часа. Матвей так был озабочен делом спасения Запредельска, что даже не нашел в себе сил удивиться новому правилу, недавно введенному в отношении всех столичных чиновников высшего ранга, — единожды в неделю обучаться актерскому мастерству по системе Станиславского и под руководством опытного режиссера. В конце года чиновникам надлежало держать государственный экзамен: сыграть перед избранной публикой в настоящем спектакле. «Там решили, — подняв кверху палец, пояснил Блик, — что лучшей практики для нас нельзя придумать. Лично я очень одобряю эту затею. Здорово отвлекает от текучки и сплачивает сотрудников. Да и культурный уровень приподнять нелишне». Роли распределялись сообразно с положением, какое чиновник занимал во властных кругах. Если бы, к примеру, ставили «Гамлета», то Александру Блику, который в последнее время стремительно, через ступень, шагал по карьерной лестнице, могла бы достаться роль Фортинбраса, если даже не пройдохи Клавдия. Главным же знаком его резко возросшей популярности в народе было недавнее появление на прилавках недорогой «Бликовки».
— Извини, Матвейка: дела, — поставив стакан, сказал Саша Блик и выразил на своем пухлом лице готовность слушать.
Но их вновь прервали. В дверь нежно постучали, и молодая хорошенькая служанка в наколке и переднике вкатила звякающий посудой поставец с чаем и бутербродами.
— Пожалте, чаёк, — скромно опустив ресницы, сказала она, подкатив столик между Матвеем и Бликом, сидевшим один против другого (Блик в добротном кожаном кресле, Матвей на расшатанном твердом стуле): стройная, белокожая, с высокой грудью, широкими бедрами и тонкими запястьями...
— Merci, Катенька, чудно. — Блик жестом предложил Матвею угощаться — Ногайцев, — оборотившись несколько назад, сказал он помощнику, — давай, не стесняйся.
Катенька спиной отступила к двери и, слегка присев в подобии книксена, легко ступая, вышла.
— Мила, не правда ли? — шепнул Блик Матвею, впрочем, сказано это было машинально, без огонька. — Именно то, что по-французски когда-то называлось мидинетка. Играет в нашем спектакле саму себя. Но, как говорится, в жизни лучше, чем на сцене... Да, так о чем ты толковал?
Матвей открыл рот, чтобы продолжить, и в ту же минуту опять загремел старый черный аппарат на столе.
— Вот черт, — сказал Блик. — Прости, я быстро.
«Да», «хорошо», «подумаю», «не уверен», «вряд ли», «ни в коем случае» — таковы были краткие нисходящие реплики Блика в трубку, и Матвей не мог не поразиться перемене тона в сравнении с предыдущим задушевным разговором Блика. Не мог не поразиться, но все-таки не поразился. Ему уже все было ясно. За те несколько лет, что они не виделись, Саша Блик очень изменился.
Он бросил трубку и сказал «уф!».
— Что ж ты не ешь, дружище? Давай, без церемоний.
Матвей отрицательно покачал головой.
— А я закушу, пожалуй. — Его пальцы нависли над бутербродом с белой рыбой, поколебались и выбрали буженину. Деликатно кашлянув, придержав рукой модный узенький галстук, склонился над столиком и взял бутерброд с сыром и тощий Ногайцев: треснувший ноготь, опаловый перстенек
— И у тебя всякий день так? — спросил Матвей, чтобы что-нибудь сказать.
— Ох, что ты. Бывает куда хуже, — энергически жуя, отвечал Блик — Я ведь теперь на трех креслах одной задницей сижу. Бывает, что ни минуты покоя, хоть судно подставляй... Как ты меня давеча на коллегии назвал, Ногайцев? — Блик с усмешкой повернулся к своему помощнику. — Премногозанятым?
Ногайцев поспешно проглотил едомое, прочистил горло и с видимым удовольствием, раскатывая «р», продекламировал неожиданно низким
ГОЛОСОМ:
— Превысокомногорассмсорительсгауюцщм-с
— Ха-ха! Слыхал, Матвейка? Высокомного... Запомнил же, шельмец. И где ты эту дрянь вычитал, Ногайцев?
— В газете-с. В «Ведомостях», — осклабившись, ответил довольный помощник — Тридцать пять букв.
— Значит, велю закрыть, чтоб всякую дрянь не печатали. Тридцать пять букв. Ведь это даже не по-русски. Развысокомного... вот ведь дрянь, — повторил Блик, смакуя слово. В ту же минуту на его лице появилось невинное выражение, и он, сменив тон, как бы между прочим спросил помощника: — Кстати, Ногайцев, скажи-ка, а что Шевалдышев? Опять сегодня не явился на репетицию?
Заметив особую интонацию, с какой был задан этот вопрос, Ногайцев вдруг преобразился. Выйдя на середину комнаты, он стал руки по швам, как на смотре, согнул спину и втянул шею. Несвежее лицо его изобразило что-то вроде скорбного подобострастия.
