в пятьдесят втором году что-нибудь случится!
– Ну, это же високосный год, – обнадежил ее Пран.
Варун дочитал статью о скачках и перевернул страницу. Неожиданно он воскликнул: «Ничего себе!» – так потрясенно, что все повернулись к нему.
– Пран, твоего брата арестовали!
В первый момент у Прана мелькнула мысль, что это еще одна глупая шутка, но тон Варуна был таким искренним, что он протянул руку к газете. Ума попыталась перехватить ее, но Савита ей помешала. Когда Пран прочитал несколько строк сообщения, озаглавленного «Брахмпур, 5 января», лицо у него изменилось.
– Что там? – произнесли Савита, Лата и госпожа Рупа Мера почти одновременно, и даже Минакши с удивлением подняла голову.
Пран был не в силах сказать ни слова и только мотал головой из стороны в сторону. Он быстро дочитал заметку – о нападении на Фироза и о том, что он все еще находится в тяжелом состоянии. Новость была хуже, чем кто-либо мог себе представить. Странно, что никто не позвонил ему из Брахмпура и не прислал телеграмму, чтобы сообщить об этом, предупредить или вызвать. Возможно, отец все еще разъезжал по своему избирательному участку. Хотя к этому времени он наверняка уже был оповещен о случившемся и вернулся в город. Возможно, он пытался позвонить в Калькутту, но не дозвонился.
– Мы немедленно возвращаемся в Брахмпур, – сказал он Савите.
– Но скажи, ради бога, что случилось? – в тревоге спросила Савита. – Неужели Мана действительно арестовали? За что? Что там написано?
Пран прочел им несколько строк, ударил по лбу кулаком и сказал:
– Он идиот! Несчастный безмозглый чокнутый идиот! Бедная аммаджи. Баоджи всегда говорил… – Он не окончил фразы. – Ма, Лата, вы оставайтесь здесь…
– Разумеется, мы поедем тоже, – возразила обеспокоенная Лата. – Мы так или иначе собирались возвращаться домой через пару дней. Но какой ужас! Бедный Ман. Я уверена, есть какое-то объяснение. Он не мог этого сделать. Должно быть что-то…
Госпожа Рупа Мера, думая в первую очередь о матери Мана, а затем о навабе-сахибе, начала было плакать, но, понимая, что слезами делу не поможешь, с трудом сдержалась.
– Едем прямо на вокзал, – сказал Пран. – Постараемся купить билеты на Брахмпурский почтовый. У нас полтора часа на сборы.
Ума разразилась длинной, радостной, но невразумительной тирадой. Минакши вызвалась посидеть с Умой, пока они укладываются, и позвонить Аруну.
17.21
Когда действие анестезии закончилось, Фироз проснулся и увидел спящего отца. Он не сразу понял, где находится. Он шевельнулся, и его бок пронзила острая боль. В его руку была вставлена трубка. Повернув голову вправо, он увидел спящего в кресле полицейского в хаки. Рядом с ним лежал блокнот; на его лицо падал слабый свет лампы.
Закусив губу, Фироз пытался понять, откуда такая боль и что это за комната. Он вспомнил драку, Мана с ножом в руке и последовавший за этим удар. Все это имело какое-то отношение к Тасним. Кто-то набросил на него шаль. Трость была липкой от крови. Потом из тумана появилась тонга, и наступила темнота.
Лицо отца вызывало у него горькое чувство – он не понимал почему. Кто-то что-то сказал ему о его отце, но он не помнил, что именно. Его воспоминания о происшедшем были похожи на карту неизведанного континента: по краям все было четко и ясно, а в середине пустота. Но в этой пустоте крылось что-то пугающее. Все эти мысли и воспоминания утомляли Фироза, и он то погружался в успокоительную тьму, то возвращался в окружающий мир.
Лежа на спине, он заметил прямо над ним ящерицу под потолком, одну из постоянных обитательниц палаты. Он попытался представить себе, каково быть ящерицей, что испытываешь, ползая все время по странным поверхностям, где в одну сторону двигаться легче, чем в другую. Его наблюдения прервал голос полицейского:
– А, сахиб, вы проснулись.
– Да, – услышал он свой ответ, – я проснулся.
– Вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы дать показания?
– Показания? – переспросил он.
– Да. Напавший на вас арестован.
Фироз посмотрел на стену.
– У меня нет сил, – сказал он. – Я лучше еще немного посплю.
Их разговор разбудил наваба-сахиба. Он молча смотрел на Фироза, а Фироз смотрел на него. В глазах отца была какая-то мольба; сын нахмурился, стараясь сосредоточиться. Он закрыл глаза, не разрешив сомнений и тревог наваба-сахиба.
– Я думаю, он будет в состоянии нормально говорить где-нибудь через час, – сказал полицейский. – Нам нужно получить его показания как можно быстрее.
– Пожалуйста, не беспокойте его, – попросил наваб-сахиб. – Он выглядит еще очень слабым, ему нужно как следует отдохнуть.
Наваб-сахиб не мог больше спать. Он поднялся и стал ходить взад и вперед по палате. Фироз спал глубоким сном и не произносил никаких имен. Через час он снова проснулся.
– Абба… – позвал он.
– Да, сынок?
– Абба, я не понимаю…
Отец молчал.
– Что все это значит? – спросил Фироз. – Ман действительно на меня напал?
– Да, похоже на то. Тебя нашли лежащим на Корнуоллис-роуд. Ты помнишь, как ты туда попал?
– Вы помните, что произошло у Саиды-бай? – вмешался полицейский.
Фироз видел, как его отец вздрогнул, услыхав это имя, и тут вдруг сразу увидел то, что пытался рассмотреть в середине затянутого туманом континента. Он повернул голову к отцу; в глазах его был упрек и вся боль, пронзившая его в этот миг. Наваб-сахиб, не выдержав его взгляда, отвернулся.
17.22
Саида-бай не опустила рук перед лицом несчастья. Несмотря на весь ужас и потрясение, пережитое в связи с нападением Мана на нее и на Фироза, она, как и Биббо, сохранила голову на плечах. Надо было спасать репутацию дома и выручать Мана из ловушки, в которую он сам себя загнал. Закон законом, но Ман сам по себе не был преступником. Она винила себя и свою экспансивность, которая подтолкнула его к трагическому взрыву насилия.
Доктор Билграми осмотрел ее горло. О своем будущем Саида не волновалась. Жить она будет, а сможет ли снова петь – это уж как Бог даст. Но, думая о Тасним, она холодела от страха. Имя, которое она дала ребенку, зачатому в страхе, выношенному со стыдом и рожденному в муках, означало «райский источник», способный – если это вообще было возможно – смыть стыд и страх и преобразовать мучительные мысли в спокойствие. Но вот опять старые мучения постучались в ее дверь. Саида-бай жалела, что ее мать не может дать ей совет и успокоить ее, как бывало. Мохсина-бай обладала более твердым и независимым характером, чем Саида, и без ее выдержки и настойчивости Саида была бы сейчас одной из стареющих нищих проституток с
