— Реб готов принять вас.
— Позже, — сказала Милар, вернув ручку и документ Хобу. Они последовали за женой раввина в кабинет.
Там их дожидались двое невысоких бородатых мужчин в черных широкополых шляпах и крупный мужчина в ермолке. Великан в вышитой израильской ермолке и был раввином, более тощий из двух других — писцом, а последний, с бородавкой на левой щеке, — свидетелем.
Как только Хоб вошел, писец взял лакированный ящичек красного дерева, в котором на стертом бархате лежало птичье перо и перочинный нож с перламутровой рукояткой и чернильницей из выдолбленного коровьего копыта. И вручил вместе с содержимым Хобу.
— Это зачем? — осведомился Хоб.
— Он дает это вам в качестве дара, — пояснила жена раввина. — Видите ли, вы должны были бы принести собственное перо, чернила и пергамент, как в древние времена, но сейчас так уже никто не делает. Кто в наши дни слыхал о гусиных перьях, кроме профессиональных писцов? Так что он дает их вам, чтобы они были вашими, чтобы вы могли одолжить их ему, чтобы он мог написать «гет» — пергамент о разводе. А когда все будет закончено, вы подарите ему его ручки и чернила обратно.
— А если я захочу оставить перо себе? — осведомился Хоб.
— Не глупите, — возразила жена раввина. — Вот, наденьте ермолку. Ступайте, вас ждут.
— Дракониан… — произнес раввин. — Разве это еврейская фамилия?
— Мы получили ее на Элис-Айленде, — ответил Хоб. — То есть мой дед ее принял.
— А какова ваша настоящая фамилия?
— Драконивицкий.
— А почему он поменял ее на Дракониан?
— У нас в семье бытует мнение, что дедушка, наверное, встретил армянскую иммиграционную служащую, не устоявшую перед искушением. Но это, конечно, только домыслы.
Раввин пожал плечами. Деньги уплачены, и, если эти люди желают вести себя как мешуга,[84] это их личное дело.
— А вы Ребекка Фишковиц? — повернулся он к Милар.
— Я поменяла фамилию, — доложила та. — Меня зовут Милар.
— Это имя или фамилия?
— И то и другое. Или ни то, ни другое. — Она улыбнулась, в очередной раз сумев посеять замешательство.
— Милар — это ведь какой-то пластик, не так ли? — поинтересовался раввин.
— Очень симпатичный пластик, — ослепительно улыбнулась Милар.
Тут раввин решил, что хватит пустых разговоров, и перешел к делу. Спросил у Хоба, в самом ли деле он хочет развестись с этой женщиной. Хоб сказал, что да. «Но, — продолжал раввин, — нет ли возможности, что со временем вы передумаете?» — «Невозможно», — заявил Хоб. Раввин спросил в третий раз, и в третий раз Хоб отказался. Затем наступила та часть процедуры, в которой Милар должна была трижды обойти вокруг него. Она совершила эти три витка со своей обычной грациозностью. Хоб отметил, что в день развода она выглядит более лучезарно, чем в день свадьбы. «Наверное, примета времени», — решил он. Затем последовало возвращение серебра — древнего выкупа за невесту, представленного здесь пятью блестящими четвертаками, которые Милар приняла с ухмылкой. И, наконец, прозвучали слова, доставляющие счастье такой же массе народа, как и слова о заключении брака. «Я развожусь с тобой, я развожусь с тобой, я развожусь с тобой», — было произнесено и троекратно повторено Хобом. А затем раввин провозгласил, что по иудейскому закону они более не женаты, и передал им гет, каковой, согласно традиции, разорвал почти надвое.
Выйдя из дома раввина вместе, они зашагали по Западной Мейн-стрит туда, где Шелдон дожидался Милар в своем «Форд-Рейнджере». В данный момент Хоб был не в настроении беседовать с Шелдоном, так что распрощался с Милар на углу. И только тут вспомнил о traspaso.
— Ах да, traspaso, — встрепенулся он, снова вручая документ и ручку Милар. Та взяла их, сняла колпачок с ручки и заколебалась.
— Вообще-то нам эта формальность не нужна. Я знаю, что земля принадлежит тебе, она ведь принадлежала тебе еще до нашей встречи. Ты же не думаешь, что я собираюсь обратить это во вред тебе, а?
— Конечно, нет. Но ты же знаешь эти испанские суды. Просто формальность.
— Пожалуй, — Милар нацарапала свою подпись и вернула документ с ручкой Хобу. — Береги себя, Хоб.
— Ты тоже, Милар.
Она повернулась, чтобы уйти, но задержалась снова.
— А, кстати! Тебе звонил Макс Розен.
— Макс Розен? Кто это?
— Он сказал, что ты вспомнишь морских ежей на побережье Са-Коместилья.
— А-а-а! Точно. И чего же он хочет?
— Он хочет, чтобы ты ему позвонил. У меня тут где-то его номер.
Пошарив у себя в сумочке, Милар отыскала салфетку с нью-йоркским телефонным номером, расплывчато записанным лавандовой губной помадой, и вручила ее Хобу.
— До свидания, Хоб. Спасибо за развод.
— До свидания, Милар. Спасибо за traspaso.
Она радостно ему улыбнулась и зашагала к «Форд-Рейнджеру» Шелдона, стоявшему у обочины. Хоб проводил ее взглядом, не испытывая даже желания вздохнуть.
И все же… Два года совместной жизни коту под хвост.
Глава 4
Покинув Милар на углу Стейт— и Мейн-стрит, Хоб направился в свою бывшую контору, где занимал одну комнату в апартаментах дантиста. Прошло уже несколько лет с тех пор, как он прекратил выплачивать аренду, но помещение пока так никто и не занял. Табличка над дверью по-прежнему гласила: «Дракониан. Частный детектив. Специалист во всем. Конфиденциальность гарантируется». Вскарабкавшись по лестнице, он прошел по коридору мимо кабинета дантиста слева — «Гольдфарб, хирург-ортодонтолог, король прикуса» — к двери с декоративным стеклом в конце коридора. Снаружи было написано: «Дракониан, Ч.Д.». Хоб открыл ее своим ключом.
Сквозь окно, обращенное к Стейт-стрит и реке Гудзон, сочился серый осенний свет. В конце короткого коридорчика находилась тесная комнатушка с потрепанным дубовым столом и вертящимся стулом. Слева от стола стояло кресло, а справа — стул с прямой спинкой. У левой стены высился картотечный шкаф с четырьмя ящиками. На одной стене, крашенной пожухлой зеленой краской, висела копия портрета Миннегаги, Дочери Смеющихся Вод. Как ни странно, с этой картиной у Хоба не было связано никаких воспоминаний. Он даже не помнил, откуда она тут взялась. Подозревал, что это Милар приложила руку — повесила, а он и не видел. А еще древняя портативная пишущая машинка «Смит-Корона» на сером войлочном коврике. Она тоже значила для Хоба очень мало — фактически говоря, даже меньше, чем картина.
Хоб уселся за стол, пожалев, что не носит фетровой шляпы, а то можно было бы повесить ее на стоящую в углу вешалку. К появлению вешалки тоже приложила руку Милар. Самочувствие Хоба колебалось где-то между опустошенным и дерьмовым. В отличие от первого, второй развод с Милар не вызвал у него приподнятого настроения. Настало время возвращаться в Европу, хотя он только-только прибыл сюда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
