— Оливер, заткнись! — приказал сержант. — Кто командует нарядом: я или ты?.. А то, что ты, парень, насчет тюрьмы говорил, это правильно, это в самую точку. На войне нужны люди, и глупо сажать солдата за всякую ерунду. В тюрьме от него никакого толку. Это, я вам скажу, разбазаривание ценных людских ресурсов. Чушь собачья, вот это что!
— Конечно, чушь!
— Но проверить тебя я все равно обязан. Может, найдешь какую-нибудь бумаженцию? Хоть что-нибудь, а? Чтоб мы не Сомневались. Любое удостоверение, пусть даже старое.
— Нету ничего, — соврал он, нащупывая в левом кармане лежащий между патронами старый, потрепанный пропуск в гарнизон. Зеленый кусочек картона, который когда-то заменял ему паспорт. Был когда-то его визой. Впускал в землю обетованную, где все вели себя так, будто этот райский край — пустыня, и делали вид, что мечтают оттуда выбраться. Прошлогодний членский билет, в этом году по нему в клуб не войти — надо было заплатить взносы; предъявил бы сейчас эту карточку, и тебе принесли бы за пять центов неплохую клубную сигару. А теперь показывать его не только бессмысленно, но и очень опасно, потому что все, кто не сбежал в самоволку, сдали эти пропуска еще месяц назад. Хорошо же тебя приложили. Лучше не бывает. Цербер был бы в восторге.
— Тогда мы обязаны тебя забрать, — сказал сержант.
Надо попробовать еще раз.
— А нельзя отвезти меня на восемнадцатую позицию? Чтобы там подтвердили?
— Почему же, можно, — сказал сержант.
— Меня там все знают, клянусь! — заверил он. Потому что был согласен даже на это. Поначалу он этого не хотел. Но теперь можно и так. Он не гордый. Он хотел явиться на КП сам, по доброй воле, но какая разница, если его туда доставят по приказу Вождя Чоута? После того, как тот запудрит мозги патрульным. Разве не все равно?
— Фред, ты не имеешь права рисковать, — заявил капрал. — Мне, вообще-то, наплевать, но парень подозрительный.
— Он прав, — сказал Фред. — У нас работа такая, что рисковать нельзя ни в коем случае. Если ты без документов, мы обязаны отвезти тебя в часть. Ты уж извини.
— Хватит тянуть резину! — равнодушно поторопил из джипа Гарри. — Только зря время теряем.
— А ты помолчи! — рявкнул сержант. — Я здесь старший, и отвечать буду я, а не ты!
Придется все же тебя забрать, парень, — с сожалением сказал он и неохотно показал пистолетом на джип, чтобы Пруит садился.
— Я не шпион! Ты что, не веришь?
— Верю, конечно. Но…
— И давай-ка вынь руки из карманов, — раздраженно сказал капрал. — Мне, вообще-то, наплевать, но солдатам держать руки в карманах не положено. Первый день в армии, что ли?
— Садись, парень, поехали, — приказал сержант.
Ну что ж, раз так, значит, так. Прекрасно. Пусть будет так. Он еще может рвануть снова наверх на пустырь и обежать их сзади. Их же всего четверо. Перемахнет через шоссе в другом месте. На той стороне они его искать не будут. А оттуда двинет на восток. Раз так, то так. Этот шанс он им не отдаст. Не отдаст никогда.
— Давай, друг, шагай. — Сержант держал в вытянутой руке пистолет и показывал им на джип. — Поехали.
Подогретая надеждой расслабленная готовность поступиться рожденной в Кентукки гордостью сменилась прежней, знакомой решимостью, той твердой и ясной целеустремленностью, которая отличала выходцев из округа Харлан и кроме которой он за всю жизнь не получил от своего отца ничего, впрочем, даже этот подарок отец сделал ему неосознанно, иначе непременно бы отобрал.
— Я кому сказал, вынь руки из карманов! — возмущенно потребовал капрал.
Он резко выдернул руки из карманов — в правой руке он сжимал взятый у Альмы «специальный-38», — левой выхватил у сержанта пистолет и зашвырнул его в темень по ту сторону шоссе, а правой двинул «специальным» в челюсть капралу.
И, чувствуя в руках и ногах воздушную легкость и свободу, не опутанный веревками, без наручников, без кандалов, чувствуя, как свободно ему дышится — и без смирительной рубашки! — чувствуя такую полную свободу, что почти верилось, будто он и вправду свободный человек, Пруит побежал свободно и легко — он беспрепятственно убегал в ночь, в темноту бугристого пустыря. Голая земля, песчаные холмы, мелкий кустарник и так далее. Где-то здесь рядом должен быть большой ров с песком.
Стремительно мчась по пустырю, он на ходу быстро обернулся и увидел, что те двое все еще неподвижно стоят на фоне синего света фар. Вот уж это им непростительно, машинально отметил он, они должны были сразу же отступить в темноту, он ведь легко может пристрелить их обоих, даже из этого незнакомого ему пистолета.
А потом, все в тот же короткий миг, он сообразил, что они еще не знают, что у него есть пистолет, и потому формально в их поведении нет никакой ошибки. По крайней мере допущенной по легкомыслию. Он понял, что они действуют правильно, и его возмущение профессионала улеглось. Ошибку, допущенную по незнанию, можно простить. Но ошибаться по легкомыслию хороший солдат не имеет права.
— Назад к перекрестку, немедленно! — кричал сержант Фред. — Там полевой телефон.
Капрал, держась левой рукой за подбородок, неуверенно поднимался на ноги и еще не успел до конца выпрямиться, как его «кольт-45» весело подмигнул в темноте яркой красной вспышкой.
Пруит больше не глядел туда, теперь он бежал не по прямой, а короткими зигзагами. Про себя он улыбался. Молодцы ребята, в грязь лицом не ударят. Не считая той ошибки, когда они не отошли в темноту, в остальном действуют правильно. И быстро. Где же этот чертов ров?
— Пусть пришлют всех, кто под рукой! — продолжал кричать сержант. — И предупредят все береговые позиции! Этот тип никакой не солдат! — Мотор джипа взревел. — Да нет же, дурак, подожди! Сначала прожектор! Включай прожектор!
Слева недалеко от себя Пруит увидел ров.
Луч прожектора расколол темноту.
Он остановился и повернулся к ним лицом.
И тотчас «томпсон» в руках у Гарри часто-часто замигал из джипа своим единственным, налитым кровью глазом с деланной веселостью одноглазой шлюхи из дешевого бара.
Повернувшись к ним лицом, Пруит неподвижно стоял на краю рва.
Может быть, на него подействовал выкрикнутый Фредом приказ предупредить береговые позиции. Как всякому пехотинцу, ему было жутко сознавать, что его могут подстрелить свои же, из его собственной роты. А может быть, его парализовали слова Фреда о том, что пусть пришлют всех, кто под рукой. Еще оставалось пробежать по насыпи через болото, и он представил себе, как один за другим туда съезжаются джипы военной полиции и толчея из синих огней все больше напоминает новогоднюю елку перед домом богача, а он уже так давно бежит, что совсем выдохся. А может быть, это из-за того, что в нем внезапно проснулась симпатия к ним: ребята действовали отлично, и он даже гордился ими, он в них верил, они были на высоте и проводили операцию очень толково. Он и сам бы не сумел лучше. Они знали, что делают. А может быть, это лишь из-за той последней фразы, которую выкрикнул сержант: «Этот тип никакой не солдат!»
Возможно, попросту сработала непроизвольная реакция на вспышку прожектора, и замереть лицом к свету его заставил инстинкт уроженца Кентукки, парня с гор, который в отличие от солдата-пехотинца спокойно допускал, что убить способны и свои, но испытывал чуть ли не суеверный ужас при мысли, что может погибнуть от выстрела в спину.
Как бы то ни было, когда он повернулся к ним, он понимал, что автомат Гарри подмигивает именно ему.
В эти считанные секунды, пока он стоял у рва, он мог бы убить их обоих — и Фред, и капрал были в свете фар отличной мишенью, — но он не выстрелил. Ему даже не захотелось выстрелить. Даже в голову Не пришло. Они ведь тоже солдаты. А как можно убить солдата только за то, что тот добросовестно, со знанием дела выполняет свой долг? Убить — нет более гнусного слова! Он один раз уже убил. Но это ничего не дало. Он убил во имя справедливости и нисколько не раскаивался, но убийство все равно ничего не дало. Может быть, оно никогда ничего не дает. Другой, настоящий, враг все равно продолжает жить. И если тебе не убить его, ни одно убийство ничего не даст. Убивать можно бесконечно — убивать, убивать, убивать. Нет, он не позволит этому слову заворожить себя. А они — они тоже солдаты, они — Армия. Неправда, что каждый убивает то, что больше всего любит. Правда другое: то, что ты больше всего любишь, убивает тебя. А если честно, то так и должно быть.
Адская боль трижды пропорола ему грудь, он упал на спину и опрокинулся в ров, а автомат Гарри, выдав эту короткую очередь, длившуюся, казалось, вечность, тотчас умолк.
Вот я и научился, Джек. Вот и научился. Ров был глубокий, скат был крутой — он ударился внизу о выступ, его подбросило, перевернуло, и он свалился на дно лицом в песок. В груди тупо ныло, но это его не особенно беспокоило. Зато он уже слышал их шаги и не хотел, чтобы они увидели, как он лежит лицом вниз. Ни за что! Ноги у него не двигались, но он умудрился кое-как подтянуться на локтях, перевернулся на спину и сполз пониже на ровное песчаное дно. Это было все, на что его хватило. Вот я и научился, Джек.
