— Представляю, какой трудоемкий процесс, — отметил Натан.
— А кто сказал, что первичный язык прост? Большая его часть находится в телепатическом диапазоне, человеку там вообще делать нечего.
— В телепатии? Или в частотном диапазоне, недоступном человеческому уху?
— Телепатия, профессор, тоже частотный диапазон. Кроме того, что он недоступен уху, он еще и неведом человечьему разуму.
— Тогда понятно, — согласился Боровский.
— Нет, можно вывести его в слышимые частоты, но звучать будет странно. Это самый сложный язык из всех мне известных. Я более-менее свободно говорю на трех языках, но скажу вам честно, мне легче было бы выучить все остальные языки человечества, чем этот… Просто Жорж говорил на нем с детства. От этого у него характер портился, видение мира искажалось… и я его хорошо понимаю. Представьте себе, что в будущем, мы будем иметь дело с конструктором языка, который формируется из абзацев и глав. Вам, Натан Валерьянович, приятно будет иметь дело с человеком, который мыслит глобальными штампами и никаких вариаций не допускает? Вы наберетесь терпения его слушать?
— Но в твоем объявлении каким-то образом состыкованы разные уровни. Одно то, что тебе удалось записать первичный язык буквами кириллицы, говорит о том, что не все безнадежно.
— А какими буквами я должна подать объявление в русскую прессу? Я думаю, циркач где-то здесь…
— Оригинальные символы Греаля немного похожи на буквы. Но я бы не сказал, что они выглядят проще.
— Оригинальных символов как таковых нет вообще, их придумали люди. Точнее, Греаль… для общения с людьми. Первичный язык работает на сочетании акустических частот, которые вибрацией воздействуют на подсознание. Он предназначен не только для обмена информацией. Первичным языком можно и лечить, и убивать. У него возможностей больше, чем у человека потребностей. А у тех, кто говорит на первичном, сознание как таковое отсутствует вообще. Точнее, оно не формируется по жизни. Им «языки программирования» не нужны. Они вполне обходятся тем, что мы называем «подсознание». Самих же акустических сочетаний, Натан Валерьянович, столько, сколько вы не извлечете членораздельных звуков из своего алфавита. Вот и судите о сложности. Жорж говорит, что для компенсации первичного языка человек изобрел музыку, но я не согласна. Жорж знаком с человечеством постольку поскольку, и я его суждениям не доверяю.
— Не знаю, Мира… — размышлял Натан. — Если это родной язык Жоржа, то кто мы по сравнению с ним? Кто мы такие, чтобы доверять или не доверять?
— Между прочим, животные говорят на упрощенном подобии первичного. И, поверьте, что диалог двух крыс бывает сложнее, чем формализованная, рассудочная речь кандидата наук на ученом совете, но человечество об этом знать не хочет.
— Да, не хочет. Надо было мне узнать об этом тогда, когда был Греаль, — вздохнул Натан. — Нам было чем заинтересовать Жоржа. Столько времени теперь упущено…
— Вы рассчитывали, что Жорж поделится информацией? Глупо, Натан Валерьянович. Лучше вы мне скажите, как работает эта ваша несчастная красная кнопка, иначе у меня треснут мозги.
— Красная кнопка? — спросил Боровский, погружаясь в раздумья. — Красная кнопка — предохранитель. Оскар придумал ее для Алисы, чтобы та, шатаясь со своей компанией по вечеринкам, не натворила беды. Нажимаешь ее, аккумулятор разряжается и прибор безопасен. Всякое в жизни бывает…
— Значит, я опять обошлась без «Дня Земли»?
— Значит так, — согласился Натан.
Глава 6
— Все несбывшиеся мечты твои, Человек, все претензии твои и обиды от желания познать самого себя, как творение уникальное. И все-таки, ты желаешь жить среди себе подобных. Ты сам придумал себе законы. Ты создал Бога по образу и подобию своему, чтобы Бог служил тебе, Человек. Сначала многорукий и многоликий, потом такой же совершенный как ты, соединивший в одном лице все функции добродетели. Скажи мне, Человек, ты радовался своей находке или действительно верил, что Бог един?
— Господин Валех, — обратился к Привратнику капитан, натягивая на ухо мятый пиджак, — не могли бы вы оставить меня в покое хотя бы на время сна?
— Спи, Человек. Я тебе не мешаю. Я только хочу понять…
— Вы хотите знать мое мнение о единобожии?
— Именно твое, потому что истинное мнение мне известно.
— Да, если хотите… Я считаю, что Бог един.
— И твои расследования в области единобожия укрепили в тебе эту веру?
— Теология — не моя епархия, — признался Карась, — я специализируюсь в научно-технических областях.
— Значит, теология к данным областям отношения не имеет?
— К сожалению, господин Валех.
— Значит, технические заблуждения Человека относятся исключительно к его собственной глупости?
— Промысел Божий определенно присутствует во всех человеческих деяниях, но теология все-таки не наука, потому что бездоказательных домыслов в ней больше, чем доказуемых. И нечего обижаться. Для каждой науки свое время, свой золотой век, свои гении и свои небесные покровители. Теология свое время пережила. Настал век кибернетики. Но если вас, господин Валех, устроит суждение о том, что в кибернетике тоже присутствует промысел Божий, то я соглашусь.
— Если послушать тебя, Человек, можно согласиться, что промысел Божий столь вездесущ, что противоречит самому себе.
— Пожалуй… — ответил Карась.
— И ты до сих пор считаешь, что Бог един?
— Считаю.
— А Человек?
— Что «человек»? — не понял Валерий Петрович.
— Вчера ты был уверен, что должен покинуть остров. Сегодня ты убедительно доказал, что твое место здесь, и твой выбор вполне осознан. Завтра с утра ты заявишь, что очутился в аду, а к вечеру найдешь вокруг себя все признаки рая. Скажи мне, Человек, ты тоже един?.. по образу и подобию Бога, придуманного тобою?
— Не знаю, что вам сказать, господин Валех. Я бы с удовольствием вздремнул, если позволите.
— Спи, Человек. Разве я мешаю тебе спать? Я просто удивляюсь твоей природе непостоянства, погруженной в иллюзию гармонии с самим собой. Ты напоминаешь помешанного, а я бездарного лекаря, который не может понять болезнь. Каждый раз в твоей голове открываются новые миры, но ты находишь между ними связь. Ты изобретаешь логику, которой нет, веришь в то, что невозможно, и не видишь очевидных вещей…
Облако накрыло уставшее тело капитана, и новый мир распростерся в его голове. Мир, давно покинутый и признанный несуществующим. Валерий Петрович оказался в своем кабинете. Один в пустом сером здании с дубовыми дверями и елочкой выложенным паркетом под ковровой дорожкой. За окном стояла московская ночь с желтыми фонарями и рекламными текстами, за столом возвышалась массивная фигура Привратника, погруженного в тягостные думы о человеческих недугах. На стене вместо портрета президента, светился образ, на книжной полке, вместо циркуляров и деловых бумаг, стояли тысячи томов Камасутры в расписных переплетах, шокирующих своей откровенностью. На месте сейфа зияла дыра, уходящая сквозь стену прямо в космос. После нехитрого анализа Валерий Петрович понял, что спит и видит сон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
