передать ощущение тревоги, можно попытаться сделать это, не изображая напрямую исторический Гефсиманский сад; если желаешь предложить утешительный, благородный сюжет, нет надобности изображать персонажей, слушающих Нагорную проповедь; если тебя трогает Библия, это, конечно, мудро и справедливо, но современная действительность так захватила нас, что даже при попытке абстрактно восстановить в мыслях былые дни мелкие события нашей жизни отрывают нас от этих размышлений, и наши похождения насильно бросают нас в личные переживания – радость, скуку, страдание, гнев или улыбку. Библия, Библия! Милле знал ее с детства, читал только эту книгу и, однако, почти не писал картин на библейские темы. Коро написал великолепный «Масличный сад» с Христом и Вифлеемской звездой. В его творчестве порой чувствуются Гомер, Эсхил, Софокл, как и Евангелия, но насколько умеренно! А преобладают всегда современные ощущения, возможные, общие для нас всех. «Но Делакруа!» – скажешь ты. Да, Делакруа – но в таком случае ты должен изучать совсем другое, изучать историю, прежде чем вот так вот расставлять вещи по местам.
Итак, дружище, картины на библейские темы неудачны, но… мало кто делает такие ошибки, и это неправильно, твой уход от этого и возвращение будут, смею верить, ошеломительными. Именно делая ошибки, порой находишь собственный путь. Давай же, отыграйся, написав свой сад таким, каков он есть или каким ты хочешь его видеть. Так или иначе, стоит стремиться делать фигуры изящными, благородными, и твои этюды свидетельствуют о затраченных усилиях, а значит, это не просто потеря времени.
Уметь делить холст на крупные сопряженные плоскости, чтобы находить контрастные линии и формы, – это техника, приемы, кухня, если угодно, но тем самым ты совершенствуешь свое ремесло, что хорошо. Какой бы ненавистной и обременительной ни была живопись в наше время, выбравший это ремесло, если он занимается им с тщанием, – человек долга, надежный и верный. Общество порой делает существование весьма тяжким, отсюда наше бессилие и несовершенство наших трудов. Думаю, сам Гоген много страдает от этого и не может развиваться так, как велит ему внутренняя сила.
Я же страдаю от полнейшего отсутствия моделей. Зато здесь есть прекрасные виды. Недавно сделал 5 картин 30-го размера с видом олив. Если я все еще остаюсь здесь, это оттого, что мое здоровье заметно поправляется. Я делаю жесткие, сухие вещи, но это потому, что я стараюсь вновь уйти с головой в напряженную работу и боюсь размягчающего влияния отвлеченностей. Видел ли ты мой этюд с маленьким жнецом? Желтое пшеничное поле, желтое солнце. Это еще не то, и все же в нем я вновь попытался решить этот чертов вопрос желтого цвета. Я говорю об этюде, выполненном густыми мазками, на месте, а не о его повторении, сделанном штриховкой, где эффект слабее. Я хотел бы написать это чистой серой. Я мог бы сказать тебе еще много чего – но я пишу сегодня, так как мой разум чуть окреп, накануне же я боялся перегреть его до полного выздоровления. Сердечно жму тебе в мыслях руку, а также Анкетену и прочим друзьям, если увидишь их, и помни, что я –
всегда твой Винсент
Нет нужды говорить тебе, как я переживаю за тебя и твоего отца из-за того, что он не одобряет твоего времяпровождения с Гогеном. Последний пишет мне, что твоя служба отложена на год из-за нездоровья. В любом случае спасибо за описание египетского дома. Я также хотел бы знать, был ли он больше или меньше сельского домика в наших краях, – словом, его размеры применительно к человеку. Особенно мне хотелось бы знать о цветах.
829. Br. 1990: 830, CL: 617. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, четверг, 19 декабря 1889, или около этой даты
Дорогой Тео,
большое спасибо за твое последнее письмо. Очень рад, что вы с Йо хорошо себя чувствуете. Я часто думаю о вас двоих.
То, что ты говоришь о публикации цветных литографий с текстом о Монтичелли, очень интересно. Это доставило мне живейшее удовольствие, было бы очень любопытно когда-нибудь увидеть их. Надеюсь, там воспроизведен в цвете букет, который есть у тебя, – с точки зрения цвета это первоклассная вещь. Мне очень хотелось бы сделать однажды одну-две гравюры с моих картин в этом же духе. Сейчас я работаю над картиной сборщицы оливок, которая, думаю, подойдет для этого. Вот цвета: земля – фиолетовая и дальше желто-охристая, у олив бронзовые стволы и серо-зеленая листва, небо целиком розовое, 3 фигурки также розовые. Все выполнено в очень сдержанной гамме. Над этой картиной я работаю по памяти, пользуясь этюдом того же размера, сделанным на месте, так как хочу получить нечто далекое, подобие смутного воспоминания, подслащенного временем. Есть только две нотки, розовая и зеленая, которые согласуются друг с другом, нейтрализуют друг друга, противостоят друг другу. Вероятно, я сделаю с нее 2 или три копии, так как она выросла из полудюжины этюдов олив.
Скорее всего, я почти перестану класть краски толстым слоем: вот результат спокойной жизни, которую я веду, чувствуя себе лучше. В сущности, я не так уж буен; чувствую, что спокойствие мне куда ближе.
Пожалуй, ты заметишь это и в картине для двадцатников, которую я отправил вчера, – «Пшеничное поле с восходящим солнцем». Одновременно ты получишь «Спальню». Я присовокупил к этому также два рисунка. Любопытно, что ты скажешь о «Пшеничном поле». Пожалуй, на него надо смотреть какое-то время. Все же я надеюсь, что ты вскорости напишешь мне, дошло ли оно в хорошем состоянии, если найдешь на следующей неделе полчаса свободного времени.
Я полностью смирюсь с тем, что проведу здесь и следующий год, поскольку считаю, что работа будет помаленьку двигаться. После долгого пребывания я ощущаю здешние края иначе, чем первое попавшееся на глаза место, – теперь во мне зреют хорошие идеи, нужно дать им развиться. Поэтому я не так далек от мысли поискать чего-нибудь в краях Тартарена. Очень хотелось бы написать и кипарисы, и Альпины; часто совершая долгие вылазки во всех направлениях, я отыскал для себя много мотивов и приметил славные места на то время, когда настанут хорошие дни. Думаю, с точки зрения расходов в переезде нет никакой выгоды, а успехи в работе еще более сомнительны. Я получил письмо от Гогена – очень хорошее, письмо, напитанное близостью моря; думаю, он должен писать прекрасные диковатые вещи.
Ты говоришь, что я не должен слишком беспокоиться, что для меня еще настанут лучшие дни. Я скажу, что эти лучшие дни для меня уже начались, когда увижу возможность хоть до некоторой степени завершить работу, чтобы у тебя была серия сколько-нибудь прочувствованных и уверенных провансальских этюдов; я надеюсь сделать это, призвав на помощь далекие юношеские воспоминания о Голландии, а пока балуюсь тем, что вновь пишу оливы для матери и сестры. Если бы я мог однажды доказать, что не разоряю семью, то испытал бы облегчение. Ибо сейчас я все время терзаюсь угрызениями совести, тратя деньги и не возвращая их. Но, как ты говоришь, терпение и работа – единственное средство выбраться из всего этого.
Однако я часто говорю себе, что, если бы я вел себя как ты, если бы остался у Гупиля, если бы занимался лишь продажей картин, было бы лучше. Ибо в коммерции, не производя ничего сам, ты побуждаешь производить других, ведь сегодня столько художников нуждаются в поддержке торговцев картинами – и редко ее находят.
Деньги, что были у г-на Пейрона, закончились, несколько дней назад он мне даже выдал 10 франков авансом. В ближайший месяц мне потребуется еще десять, а под Новый год, как мне кажется, было бы правильно дать что-нибудь здешним служителям и привратнику: это еще дюжина франков.
Что до зимней одежды, она у меня, как ты понимаешь, не бог весть какая, но довольно теплая, и, значит, с этим мы можем ждать до весны. Если я выхожу, то для работы и тогда надеваю самое поношенное – на этот случай у меня есть куртка и брюки. Весной, если я буду здесь, я рассчитываю отправиться в Арль
