разве у нас нет заведений, где пациенты работают, недорогих, которыми мы имеем право воспользоваться? Что до Монтверга, я не знаю, нет ли там повышенной платы для иностранцев и особенно трудностей при приеме, которых лучше избегать. Должен сказать, я успокаиваюсь, говоря себе, что при необходимости мы можем все упростить. Ибо сейчас это обходится слишком дорого, а ехать в Париж и затем в деревню, не имея иного источника для покрытия расходов, кроме живописи, – значит производить картины, которые обходятся довольно дорого.
Надо бы тебе как-нибудь поговорить с К. М.[335], если ты увидишь его, и откровенно сказать ему, что я охотно постараюсь сделать как лучше, что у меня нет никаких предпочтений.
Этим утром я вновь видел г-на Пейрона, он говорит, что дает мне полную свободу развлекать себя, как я хочу, и что мне следует, сколько возможно, противодействовать меланхолии – чем я охотно и занимаюсь. Решительно поразмыслить – вот правильное противодействие, а также мой долг. Как ты понимаешь, в заведении, где больные работают в поле, я найду множество сюжетов для картин и рисунков и вовсе не буду несчастен. Над этим следует поразмыслить, пока у нас есть время, чтобы поразмыслить.
Думаю, если я отправлюсь в Париж, то в первое время буду лишь рисовать греческие гипсы, поскольку мне следует постоянно учиться.
Пока что я чувствую себя прекрасно, и надеюсь, так будет и впредь.
Я даже питаю надежду, что все это рассеется еще больше, если я вернусь на север. Надо лишь не забывать, что разбитый кувшин – это разбитый кувшин, и я ни в коем случае не могу иметь каких-либо претензий.
Я говорю себе, что у нас в Голландии более или менее уважают живопись, что в заведении мне без труда разрешат заниматься ею. Однако и помимо живописи будет много возможностей занять себя, и это обойдется дешевле. Разве деревня и работа там не были всегда нам по вкусу? И разве ты и я, в общем-то, не питаем равнодушия к жизни в большом городе?
Должен сказать, что порой я все же чувствую себя слишком хорошо, чтобы бездельничать, а в Париже, боюсь, не сделаю ничего путного.
А потому, когда ты увидишь К. М. – а мне кажется очень вероятным, что в феврале он заедет повидать малыша, которого вы ждете, – будем стараться действовать твердо.
Я могу и хочу заработать денег своей живописью, и надо сделать так, чтобы мои траты не превосходили ее стоимости, более того, чтобы истраченные деньги мало-помалу возвращались. Это возможно, если взяться за дело энергично, и это мой долг. При хорошем поведении, думаю, даже в лечебнице для душевнобольных можно добиться относительной свободы. Как мне кажется, приступы были слишком частыми и слишком очевидными, чтобы перестать считать меня больным.
Поговорим о другом: мне не удается увидеть юг так, как славным итальянцам Фортуни, Хименесу, Тапиро[336] и другим, – но зато насколько же больше я теперь вижу своими северными глазами!
Поверь, я желал бы жить как прежде, без этой озабоченности своим здоровьем. Словом, весной мы попытаемся единожды, но, скорее всего, не дважды, если все это полностью пройдет.
Сегодня я взял десять франков, которые все еще хранились у г-на Пейрона. Когда я отправлюсь в Арль, мне придется внести трехмесячную плату за комнату, где сложена моя мебель. Это случится в феврале. Как мне кажется, эта мебель вполне может послужить если не мне, то другому художнику, который захочет обосноваться в деревне.
Не будет ли разумно отправить ее, в случае моего отъезда отсюда, Гогену, который, вероятно, еще побудет в Бретани, – ведь у тебя нет для нее места? Над этим тоже нужно поразмыслить.
Думаю, отдав два совсем ветхих комода, я смогу покрыть остаток платы за жилье, а быть может, и расходы на упаковку. Они стоили мне около тридцати франков. Я напишу Гогену с де Ханом и спрошу, собираются ли они остаться в Бретани и не хотят ли, чтобы я отправил им мебель и, кроме того, приехал сам. Я не буду брать никаких обязательств, только скажу, что, весьма вероятно, не останусь здесь.
На этой неделе я примусь за «Поле под снегом» и «Первые шаги» Милле – того же размера, что и остальные. Получится 6 картин, образующих серию, и, уверяю тебя, я вдумчиво работал над тремя последними «Временами дня», чтобы рассчитать цвет.
Видишь ли, в наше время многие чувствуют, что не созданы для публичности, но зато поддерживают и утверждают то, что делают другие. Например, те, кто переводит книги, граверы, литографы. Возьмем, например, Вернье и Лера. Этим я хочу сказать, что не испытываю колебаний, делая копии. Как я хотел бы, если бы имел досуг для путешествий, копировать работы Джотто, этого художника, который был бы столь же современным, как Делакруа, не будь он примитивом – но таким отличным от прочих примитивов! Я, однако, видел лишь немногие его вещи. Но среди них есть одна приносящая утешение.
Я размышляю над тем, чтобы сделать живописные варианты «Пьяниц» Домье и «Каторги» Регаме. Ты найдешь их среди гравюр на дереве. Пока я занимаюсь Милле, но хочу сказать этим, что в материале для работы у меня не будет недостатка. Даже будучи наполовину взаперти, я смогу найти себе занятие на долгое время.
То, что импрессионисты отыскали в области цвета, разовьется еще больше, но есть связь, о которой многие забывают, – связь всего этого с прошлым, и я постараюсь показать, что не верю в строгое разграничение между импрессионистами и остальными. Счастье, что в этом столетии были художники вроде Милле, Делакруа, Мейсонье, которого никто не сможет превзойти. Ведь хотя мы не настолько любим Мейсонье, как некоторые, невозможно откреститься от него, видя его читателей, «Остановку» и другие картины, – в этом кое-что да есть. И мы оставляем в стороне самое сильное, что есть у него, – военную живопись, – поскольку любим ее меньше, чем виды полей. И все же справедливости ради следует сказать, что созданное им невозможно превзойти или изменить. Еще раз: надеюсь, что сестра поправилась.
Передавай привет всем.
Всегда твой Винсент
841. Br. 1990: 843, CL: W19. Виллемине Ван Гог. Сен-Реми-де-Прованс, понедельник, 20 января 1890
Дорогая сестра,
на днях я видел больных гриппом, и мне любопытно, был ли он у тебя, как я склонен думать. Я видел больную с осложнениями, внушающими тревогу, – нервную, после «огорчительной перемены» в жизни. Хорошо ли ты проводишь время в Париже? Могу себе представить, какое впечатление на тебя произвел этот громадный, сбивающий с толку город. Это всегда досаждает нам, привыкшим к более скромному окружению.
Напиши мне на днях, если будет желание, – я очень хочу услышать от тебя, что ты поправилась.
Я слегка страшусь того, как подействует на меня Париж, если я вернусь туда – что, вероятно, случится весной. Ведь я целый год пытался забыть Париж, насколько мог, из-за беспокойства и возбуждения, вызываемых долгим пребыванием там.
Что ни говори, нам, художникам, лучше работается за городом, где все изъясняется яснее, выглядит цельным, говорит само за себя, а в большом городе, устав, ты не понимаешь ничего и чувствуешь себя потерянным.
Надеюсь, женщины среди олив окажутся более или менее в твоем вкусе; на днях я отправил рисунок с этой картины Гогену, и тот сказал, что находит ее хорошей, а ведь он отлично знает мою манеру и, уже не стесняясь, говорит, если что-то не так. Разумеется, ты вольна взять вместо нее что-нибудь другое, если захочешь, но я почти уверен, что в конце концов ты вернешься к этой. Здесь в последнее время совсем не холодно, и в следующем месяце я стану в полную силу работать на воздухе. Если же говорить о различии между большим городом и деревней, каким мастером был Милле! Он, столь мудрый, столь увлеченный, пишет деревню так, что ее ощущаешь даже в городе. В нем есть нечто неповторимое и по-хорошему правильное – взгляд на его картины приносит утешение, и ты спрашиваешь себя, не хочет ли он намеренно утешить нас. Сейчас я лучше, чем в начале, понимаю, что такое провансальская деревня, – люди совсем, совсем такие же, как у нас, но все
