– Ты ж куда талантливей меня, Георгий! Ну что ты киснешь на своей частной практике, ты же врач от Бога! Жалованье у нас, конечно, не больно высокое, но тебе аптека, что от батюшки досталась, доход приносит! А ты у себя возишься со старыми девами да ревматиками… Тебе с твоими руками надо оперировать, ставить диагнозы… – уговаривал друга Юсупов.
– Ответственность слишком высока, – отвечал Родин. – Не с моим характером на себя ее брать. Я люблю в любой момент, ежели (да, он любил это старомодное словечко) мне захочется, сорваться и уехать туда, куда меня зовет вольный дух искателя приключений!
– Ох, Георгий… ну хоть не откажешь старому другу, если я попрошу тебя по-товарищески? – Юсупов поскреб затылок совсем уж по-крестьянски.
– Конечно не откажу, если эта просьба не противоречит моим убеждениям.
– Никоим образом. Просто, коль скоро меня уж назначили старшим врачом нашей главной больницы, приходи мне помогать в самых сложных случаях… Ты же талантливее меня… Я, может, поднаторел в этих бюрократических кунштюках, но чутья у меня такого, как у тебя, нет… и вряд ли будет…
Родин подошел к товарищу и крепко пожал ему руку.
– Конечно, Андрюша! Для меня будет величайшая честь нести добро в этот мир. Давай договоримся так. Раз в неделю я буду приходить в твою больницу, да-да, теперь она твоя, и даже не спорь… и буду работать бесплатно, только ради удовольствия и клятвы Гиппократа. И ежели вдруг привезут тебе сложного пациента – можешь рассчитывать на меня в любое время дня и ночи!
* * *
– Родин, Родин идет, – шелестело по больнице.
Все улыбались, начиная с дворника и заканчивая самыми тяжелыми больными на третьем этаже: сила и жизненная энергия молодого талантливого врача заряжали и излечивали каждого.
Он лихо спрыгнул со своей легкой коляски, кинул вожжи дворнику – мол, поставь в конюшню – и, широко распахнув парадные двери, побежал вверх по мраморной лестнице.
И вот уже выглядывают из палат пациенты: по коридору идет быстрым шагом молодой крепыш плотного сложения, одетый в просторный сюртук табачного цвета с бархатными бочками, жилет из кремового «манчестера» и серые клетчатые брюки, тоже широкие и просторные. Лицо у него было красивое, гладко выбритое, обрамленное небольшими бачками и непослушным русым вихорком посреди лба. Выглядел он лет на двадцать пять, может, чуть больше, но желто-зеленые глаза были цепкие, сильные, даже хищные; это были глаза человека, видевшего опасность и даже самое смерть, но отвечавшего лишь смехом.
– Приветствую, Георгий Иванович, – чуть шутовски отвесил поклон Андрей Юсупов. – Ты как всегда вовремя, как штык. Сразу видать военную косточку.
Они крепко пожали руки.
– И тебе не хворать, Андрей. Как пациенты? Как Гороховский? Как Дидюля?
– Гороховского выписали, он тебе нижайше кланялся, обещал с пасеки прислать бадью меда. Дидюлю перевели в палату для выздоравливающих.
– С Дидюлей был интересный случай. Кто ж ожидал, что у того барсука, что его цапнул, было не бешенство?
– Георгий, это все твое чутье. Кстати, появился у нас еще один случай интересный, да жаль не совсем по нашему с тобой профилю.
– Отчего ж не по нашему?
– Велел уж в психиатрическую переправлять.
– А что ж в анамнезе?
– Молодая, красивая, – особо подчеркнул Юсупов, – но, увы, совершенно безумная особа.
– Позволишь полюбопытствовать?
– Изволь, все равно коляску ждать.
И они направились к больничным корпусам.
– Сначала думал – истерия, побочный эффект пристрастий всяких, – рассказывал между делом, пока шли, Юсупов. – Она же из клуба Сечиной-Ледянской. Слыхал про такую?
– Слыхал, – вздохнул Родин и поежился, хотя было тепло. – Стихи, эмансипация, морфинизация, декаданс…
– Вот-вот. Ну по ней видать: морфинистка со стажем. Ну и с кокаином знакома. Я ей детоксикацию делал. Нулевой эффект! Даже хуже.
– Хуже?
– Крик, вой: не трогайте меня, я умираю, я горю!
– Жар?
– Жар, а как же. Нервная горячка.
– Пускали кровь?
– Помилуй, брат, конечно. Нулевой эффект.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Морфий давали?
– Какой морфий, Георгий? Чай, не психиатрия, морфием да опиатами экспериментировать. Все подотчетно – для наркоза! Да и где это видано: морфинистку лечить морфием?
– Так, а что осмотр показал?
– Жар, истерика, горячечный бред.
– Так ты уверен, что горячка нервная?
– Она осматривать-то не дается. «Где болит?» – «Везде болит. Душа болит!» И выть опять.
– Позволь мне все же осмотреть ее.
– Да осмотри, отчего нет. Но тут я сразу скажу: надо везти в пятый корпус, там Лутченко осмотрит. Это его епархия – душевные болезни. А мы с тобой телом займемся. Но хочешь – осмотри. Порази меня как психиатра.
В палате на узенькой железной койке, на сером застиранном больничном белье, свернувшись калачиком, лежал наполовину истаявший бледный восковой ангел, разметавший по подушке белокурые волосы и глядящий исподлобья огромными, лихорадочно блестящими глазами.
Родин вымыл руки, надел халат, присел на край кровати. Дыхание больной было тяжелым, хриплым. Лоб – он потрогал – чрезвычайно горячим. Измерил пульс: учащенный – от горячки.
– Как же попал к нам столь прекрасный ангел? – мягко начал Родин.
– Я не ангел, – тихо, хрипло, но решительно проговорила девушка, съежившись не то от страха, не то от боли. – Я демон. Демон глаголет во мне, внутри меня, он боль несет, и я вещаю его устами… Иначе мне конец, и он меня пожрет…
Внимательный глаз Родина подметил эту деталь.
– Ну я же говорил, – пожал плечами Юсупов. – Бред, да еще в стихах.
– Вы не будете против, если я вас осмотрю? – спросил Родин.
– Буду, – сказала девушка, съеживаясь в клубок еще больше.
Родину не понравилась эта закономерность.
– Вы не могли бы лечь прямо, на спину? Я сделаю простой осмотр.
– Нет, – настаивала девушка, все сильнее прижимая руки к животу.
– Хорошо, лежите так. Если позволите, я только задам пару вопросов.
Девушка промолчала.
– В вашей карте написано, что вас зовут Лилия. Это так?
– И да и нет, – еле слышно ответила девушка.
– Красивое имя, как у цветка.
– Мое имя – Лилит. Я – первая жена Адама, которую он бросил, предал, променял на толстомясую Еву… И меня утешил и согрел своим жаром мой круторогий повелитель… И мне горячо… Душа моя пылает в пламени первородного огня!
– Тьфу, – только и сказал Юсупов и перекрестился. – Тут мало психиатра, надо бы на отчитку ее.
Молчание. Родин внимательно смотрел на восковое личико красавицы, страдальчески сморщившееся. От чего?
– Вы попали сюда потому, что вас кто-то сильно огорчил?
Лилия молча помотала головой.
– Напугал?
Снова молчаливое отрицание.
– Сделал больно?
Снова – нет.
– Мой повелитель не делает больно. Его боль – это любовь.
– Так что вас беспокоит, Лилия?
– Вы. Уходите.
– Я не могу уйти. Я дал клятву Гиппократа. Лечить людей даже против их желания.
– Я здорова. Отпустите меня.
– А ваши температурные листы говорят об обратном, Лилия. Вы больны, и я обязан понять чем.
Неожиданно она повернула к нему свое лицо. Очень бледное, тонкое, болезненное, изможденное. Снедаемое лихорадкой. Но очень красивое.
«Это не безумие, – думал Родин. – Что угодно – морфинизм, дурной нрав, отрицание себя, тяжелое детство, несчастная любовь… что угодно. Но это не безумие. Это воспаление. Готов поклясться!»
Внезапно Лилия застонала и снова еще туже свернулась клубком.
– Вам больно? – спросил Родин.
Молчаливые кивки в ответ.
– Боль в животе?
Кивок.
– Простите, я обязан спросить, вы не беременны?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Резкое молчаливое отрицание.
– Вы… – не закончив, Родин обернулся к присутствующим. – Господа, вы не могли бы нас оставить. На минуту?
Все вышли.
– Вы… – продолжил Родин, изо всех сил стараясь быть деликатным, – вы… не подвергались насилию… со стороны… мужчины?
