В ту пору техника ВЧ — высокой частоты — была еще сравнительно новой. Мы знали, что в принципе она совершенно не прослушивается, но по старой «телефонной» привычке соблюдали осторожность.
— Представляю, — ответил я. — А Он знает об этом?
— Пока не докладывали. Думаю, есть надежда. Иначе многое изменится на вашем участке. С назначением Лелюшенко тоже… Будут приняты крайние меры для захвата. Нежелательные меры. А у вас есть полномочия, чтобы на месте…
— Полномочий достаточно, но как конкретно…
— Постарайтесь, Николай Алексеевич! Уже известно не только нам, так что чем скорее, тем лучше. Последствия могут быть сложными.
— Ясно. Действую.
Да — действую! Это один из тех случаев, когда на раздумье нет времени, когда решение надо принимать сразу и без промедления осуществлять его. Что мне известно? Где-то в Мценске при отходе остались (брошены?) две реактивные установки. А ведь эти машины и заряды — строжайшая тайна. Один из залогов наших будущих успехов, как не без оснований считал Иосиф Виссарионович. Имелась строгая инструкция. Установки прибывают к фронту при полной секретности, под усиленным прикрытием авиации и других средств. После залпов по противнику машины сразу отходят на десятки километров, дабы не подвергнуться артиллерийским или бомбовым ударам врага, чтобы немцы не захватили спецустановки своими особыми группами, созданными в войсках для этой цели.
Знал я о том, что в состав гвардейских подразделений РС отбираются лучшие, преданные люди, готовые на самопожертвование ради сохранения доверенной им тайны. В плен не попадать. Установку в случае угрозы захвата врагом взорвать: для этой цели в машине имелся заряд. Кстати, в немецких автомашинах, в обычных военных грузовиках, были тогда заряды для уничтожения двигателя. Чтобы нам не досталась техника. Так что наша-то предосторожность с ракетными установками была во сто крат закономернее и естественнее. Инструкция соблюдалась неуклонно. И вдруг — две установки в покинутом нами городе.
Как это произошло, разберемся после. Сейчас надо спасать! Тем более, что я представлял себе последствия, когда о случившемся узнает Сталин. Гроза поразит многих. Что он прикажет? Бросить на Мценск авиацию, раздолбить там все, что есть, до каждой автомашины, до каждого дома, до каждого кирпича. Способ надежный, но не уцелеют ведь и мирные жители. Или даст распоряжение штурмовать город и взять его любой ценой. И цена эта, безусловно, будет очень большой. (Кстати, я узнал потом, что приказ о штурме города был отдан генералом Лелюшенко и даже частично выполнен — немцев на несколько дней оттеснили за реку Зушу).
Только быстрыми действиями можно было спасти город, сохранить от напрасной гибели множество жизней. Тут я, что бывало крайне редко, использовал свои чрезвычайные возможности. Наверно, не совсем правильно для своего положения и возраста, но ведь, черт возьми, мы, российские офицеры, в сложной обстановке не перебрасываем ответственность на чужие плечи, а берем все на себя; ради пользы дела и находя в этом высокое удовлетворение, в отличие от болтунов, способных лить словесную воду, но не способных бросаться в огонь, увлекая за собой других.
Итак, Лелюшенко в Москве, в полусформированном штабе его корпуса никто не знал о реактивных установках, застрявших в Мценске, — вероятно, сообщение поступило к Шапошникову по другим каналам. (В общем-то 1-й гвардейский стрелковый корпус тогда так и не состоялся). Возле штабного здания — выделенный для его охраны Т-34 из 11-й танковой бригады. Я подчинил машину себе. Потом спустя время пожалел о том, что, делая все быстро, экспромтом, не узнал даже фамилии замечательных ребят этого экипажа.
На этой машине добрался до командного пункта 4-й танковой бригады. Полковник Катуков был прокопчен пороховой гарью и едва держался на ногах от усталости. Ему и его людям нужен был отдых после двухсуточных боев. Прочитав мое чрезвычайное удостоверение, Катуков даже удивления не выказал, только вздохнул. И отдал мне свой резерв, свою надежду на завтра: три танка с полной заправкой, с полным боезапасом и выспавшимися экипажами.
Решившись на рискованный шаг, я рассуждал так. Удача оправдает все. Наша гибель — тоже, если мы используем все возможности. Добиться успеха и не попасть живыми в руки врага — имея такую цель, мы поехали на четырех танках в город, куда вошли главные силы двух немецких дивизий. Ну, молодые танкисты надеялись на меня, на пожилого командира. Молодым свойственна романтика, лихость. Но я-то на что надеялся? На везение? На свое умение быстро ориентироваться в обстановке? Не знаю. Но чувствовал я себя уверенно, как человек, убежденный в правильности своего решения, это точно.
Среди дня проникли в Мценск со стороны пустынного поля на пустынную же, безлюдную окраину. Рывками продвигались вперед, укрываясь за домами, сараями, среди деревьев. Пятеро разведчиков, прибывших с нами на броне, отправились в полугражданской одежде искать реактивные установки. Мы тоже не томились без дела. Мы осмотрели дом, школьное здание, в котором размещалось не менее сотни гитлеровцев. Вольготно чувствовали они себя. Мылись, по пояс голые. На губных гармошках играли. Дымились походные кухни. А мы всадили туда, в дом и во двор, десяток снарядов для полного уничтожения. И ретировались по огородам. Немецкая батарея начала бить по нашей прежней стоянке, но там было пусто. Говорю об этом не ради хвастовства, а даже с грустью: это был мой последний конкретный вклад в уничтожение врага непосредственно на поле боя.
Разведчики сообщили: обе реактивные установки находятся на базарной площади. Не просто брошены, но повреждены, вероятно, экипажами при отходе. Немцев рядом нет. Они не заинтересовались, не поняли еще, какие трофеи в их руках, какая награда ждет их за подобную добычу. Мало ли искалеченных грузовиков под обгорелым брезентом. Вот ведь как: специальные команды готовы на любой риск, чтобы захватить образец нового грозного оружия, а эти образцы под самым носом у отдыхающих немцев, заедающих шнапс яичками и жареным мясом. Помочиться ходят к машинам.
Я дал команду: «Вперед». Вырвались на базарную площадь. Вражеские артиллеристы успели выстрелить несколько раз. Танк из 11-й бригады вспыхнул и взорвался. Погибли те ребята, у которых я даже фамилии не спросил. А три катуковских танка расстреляли немцев из пушек и пулеметов, а затем расплющили, раскатали гусеницами обе реактивные установки: я своими глазами видел, что от них ничего не осталось.
Маневрируя и отстреливаясь, мы на полной скорости выскочили из города и скрылись в сгущавшейся темноте. Я был оглушен, задыхался от пороховых газов. А главное, при попадании вражеского снаряда от брони внутри машины отлетели мелкие осколки, угодившие мне в лоб над правым глазом. Ранение несущественное, но промыть ранки и сделать перевязку пришлось.
4
Иосиф Виссарионович принял меня 14 октября, едва я вернулся в Москву. Поскребышев дал мне понять, что с 6 по 8 октября Сталин чувствовал себя не очень хорошо. Была кратковременная вспышка. Двое суток почти не работал, но теперь все в порядке, никакой простуды, никаких насморков.
Встретились в комнате за кабинетом. Иосиф Виссарионович обеспокоился, увидев мою забинтованную голову, расспросил, что и как. А узнав подробности, усмехнулся:
— Теперь вы у нас настоящий Аника-воин. — В голосе звучала ирония, но мне показалось, что он испытывает некоторую зависть. Да, как ни странно. Вот его друг, побывавший в бою, проливший (хоть и немного) свою кровь, имеющий право называться фронтовиком. А Сталин при всех его военных заботах, при всей ответственности, при его огромной роли не фронтовик, тыловой деятель, он слышит только, как зенитки стреляют… Подобное ощущение возникало у него и впоследствии несколько раз, толкая на поступки, которые я считал далеко не обязательными, — на поездки к линии фронта… А в тот раз мне, может, лишь показалось. Время было строгое, не до эмоций. Впрочем, они всегда присутствуют, эмоции-то.
Разговор получился недолгий, но емкий. Я сообщил свои выводы о первом, по существу, массовом использовании наших средних танков Т-34 с опытными экипажами, побывавшими прежде в боях, к тому же хорошо обученными на новой технике. Результат — весьма положительный.
— Превосходство тридцатьчетверок определилось совершенно отчетливо, — сказал я. — Превосходство по всем статьям. Немецкий Т-III вообще не выдерживает сопоставления, а Т-IV с его короткоствольной пушкой заметно уступает тридцатьчетверке и по маневренности, и по броневой защите, и по силе огня.
— Но они добивались и добиваются успеха, — возразил Сталин. — За счет чего?
— Немецкие танки — это машины вторжения, рассчитанные на ошеломляющую, молниеносную войну. Скорость и плотность огня — вот чего добились немецкие конструкторы. Мощный карбюраторный двигатель, неотягощающая броня, узкие гусеницы, оснащенность средствами связи. Большое количество машин. Отсюда и тактика. Массированное применение. Стальные клинья взламывают оборону, затем быстрое преследование с опережением на флангах, пресловутые клещи. Немецкие танки вкупе с авиацией господствуют. А тридцатьчетверки сводят господство на нет, по крайней мере по танкам. Я убежден, Иосиф Виссарионович, что нам надо отказаться от выпуска устаревших БТ, от модернизации Т-26 и сосредоточиться на Т-34, на его массовом выпуске и усовершенствовании.
