мне не поможете поискать?
— Нужно же мне держать кобылу, — ответил он, — она думает о своем жеребенке и убежит, если ее так оставить.
Севера стала искать под ногами кобылы, совсем рядом с Франсуа, и тогда он увидел, что она ничего не потеряла, кроме разве рассудка.
— Мы тут еще и не ехали, когда вы закричали о своем кошельке. Значит, и найти вы его тут никак не можете.
— Так ты думаешь, милый, что это притворство? — ответила она и хотела дернуть его за ухо, — вижу я, что ты хитришь…
Но Франсуа отшатнулся, так как совсем не хотел дурачиться с ней.
— Нет, нет, — сказал он, — если вы разыскали ваши экю, поедемте дальше, мне больше хочется спать, чем шутить.
— Тогда мы побеседуем, — сказала Севера, водрузившись за ним, — это, говорят, прогоняет дорожную скуку.
— А мне нечего прогонять, — ответил подкидыш, — мне вовсе не скучно.
— Вот первое любезное слово, которое ты мне говоришь, Франсуа!
— Если это приятное слово, то оно пришло помимо меня, я не умею говорить таких слов.
Севера начинала беситься, но она еще не понимала, как обстоит дело. «Этот малый, наверное, глуп, как коноплянка, — сказала она про себя. — Если я заставлю его сбиться с дороги, ему придется поневоле побыть подольше со мной».
И вот она начала пробовать его обмануть и понуждать его ехать налево, когда он хотел взять направо.
— Мы так собьемся с дороги, — говорила она, — ведь вы в первый раз едете по этим местам, я знаю их лучше вас. Послушайте же меня, или вы заставите меня проводить ночь в лесу, молодой человек!
Но Франсуа, если он хотя бы раз проходил по какой-нибудь дороге, так хорошо ее запоминал, что нашел бы ее и через год.
— Нет, нет, — сказал он, — сюда нужно ехать, и я еще не спятил. Кобыла тоже хорошо узнает дорогу, и у меня нет никакой охоты всю ночь рыскать попусту по лесам.
Таким образом, он приехал к поместью Доллен, где жила Севера, не потеряв ни четверти часа времени и не раскрыв на ее любезности ухо даже на игольное ушко. Когда они прибыли на место, она захотела его задержать у себя и стала говорить, что ночь чересчур темна, вода поднялась и через брод не перебраться. Но подкидыш не боялся этих опасностей, ему казались скучными все эти глупые слова, он крепко стиснул лошадь ногами и пустился в галоп, не дослушав до конца; скорехонько он вернулся на мельницу, где поджидала его Мадлена Бланшэ, обеспокоенная его опозданием.
IX
Подкидыш не рассказал Мадлене о том, что дала ему понять Севера; он этого не посмел бы, да и сам не смел думать об этом. Я не скажу про себя, что и я был бы столь же благоразумен, как и он при этой встрече; но ведь благоразумие никогда не мешает, да я и рассказываю так, как это действительно было. Этот малый был столь же приличен, как хорошая девушка.
Но Севера, раздумывая ночью об этом, обиделась на него и решила что он, может быть, был более высокомерен, нежели глуп. От этих думок она вся разгорелась от гнева, печенка у нее заиграла, и в голове родилось сильное желание отомстить.
На следующий день, когда Кадэ Бланшэ, наполовину протрезвившись, вернулся к ней, она сказала ему, что его работник — маленький нахал, что она принуждена была держать его в узде и утереть ему клюв локтем, потому что он вздумал за ней приударить и хотел ее поцеловать, когда она ночью возвращалась лесами вместе с ним.
Уже одного этого было вполне достаточно, чтобы совсем расстроить рассудок Бланшэ, но она нашла, что этого не довольно, и стала еще насмехаться над ним, что он оставляет дома, со своей женой, такого слугу, у которого лета и нрав подходящие, чтобы она не соскучилась с ним.
И вот внезапно Бланшэ воспылал ревностью и к любовнице, и к жене. Он хватает свою большую палку, надвигает шляпу на глаза, как гасильник на свечу, и бежит на мельницу, не глядя по сторонам.
По счастью он не нашел там подкидыша. Тот ушел, чтобы срубить и распилить дерево, которое Бланшэ купил у Бланшара из Герен, и должен был вернуться только вечером. Бланшэ, конечно, пошел бы к нему на работу, но он боялся, что молодые мельники из Герен будут насмехаться над его досадой и ревностью, которые были вовсе не ко времени после того, как он покинул свою жену и пренебрегал ею.
Он подождал бы его возвращения, но ему скучно было оставаться до конца дня у себя дома, а ссоры, которую он хотел затеять с женой, не могло хватить до вечера. Нельзя сердиться, когда сердишься один.
В конце концов он, может быть, и пренебрег бы насмешками и скукой из-за одного удовольствия отлупить хорошенько бедного подкидыша, но во время ходьбы он немного пришел в себя и подумал, что это несчастье — подкидыш — уже не маленький ребенок, и раз он был в таких летах, что любовь забрела к нему в голову, значит, он был в таких летах, что мог в гневе хорошо защищаться с кулаками.
Все это заставило его постараться привести в порядок свои чувства; он молча тянул из полуштофа и перебирал в голове речь, которую должен был завести со своею женой, не зная, с какого конца подойти.
Когда он вошел, он грубо сказал ей, что желает, чтобы она его выслушала, и она стояла тут, по своему обыкновению грустная, немного гордая и не произнося ни слова.
— Мадам Бланшэ, — сказал он, наконец, — я должен отдать вам приказание, и если бы вы были такою, как кажетесь и за какую все вас принимают, вы не стали бы ждать моего предупреждения.
Тут он остановился, будто перевести дыхание, но на самом деле ему было почти стыдно того, что он скажет, так как добродетель была написана на лице его жены, как молитва на странице Часослова.
Мадлена не помогла ему объясниться. Она не проронила ни слова и ждала, когда он кончит, думая, что муж хочет упрекнуть ее за какую-нибудь трату, и совсем не ожидала, к чему все это клонится.
— Вы точно не слышите меня, мадам Бланшэ, — вернулся к прежнему мельник, — и, однако же, это вещь совершенно ясная. Дело в том, что нужно выкинуть это вон, и как можно скорее, с меня уже этого довольно.
— Выбросить что? — в изумлении спросила Мадлена.
— Выбросить — что!
