Эзотеризм различает синтетическое сознание человеческого общества от его эгрегора: первое есть целостное сознание, свойственное высшему единству множества в себе, а второй есть совокупность актуальных эмпирических сознаний членов группы. В монадной категории эгрегор может быть определен как актуальное сознание высшего синтетического Я множества, а синтетическое сознание — как и его искони заданная энтелехия. В пластической категории эгрегор есть обнаружение пластического потока группы в ее конкретно-эмпирическом сознании, т. е. его становление в категории предстояния. Эгрегоры разделяются на реальные и мнимые, и это разделение остается справедливым для обеих основоположных синтетических категорий. В монадности эгрегор реален тогда, когда ему соответствует в высшем плане единый центр, по отношению к которому он есть лишь феноменологическое обнаружение. В противоположном случае эгрегор мним и образуется лишь случайными периферическими сцеплениями взаимно чуждых элементов. В пластичности эгрегор является реальным, когда он есть воспринимаемое конкретно-эмпирическим сознанием становление в пред-стоянии единого целокупного потока; когда же эгрегор образуется только случайно унисонными феноменологическими вибрированиями индивидуальных потоков без их имманентного сосуществования в глубинной природе друг с другом и с единым целокупным потоком — то он мним. В социологии классическими проявлениями мнимых и реальных эгрегоров являются толпа и общество. Посему эти явления, их природа и феноменология представляют собой существенно различные проблемы, долженствующие быть изучаемыми порознь. Но наряду с этим в обоих случаях мы встречаем и некоторое весьма существенное тождество. Всякая жизнь есть одновременное проявление обеих основоположных категорий, но в то время как пластичность вечно в себе актуальна, монадность лишь последовательно эволютивно переходит из потенциального состояния в актуальное в историческом процессе. Поэтому во всякой конкретно-эмпирической реальности пластическая стихия неизменно имеет основное и первенствующее значение; как бы ни была активно развита монадность, она всегда далека от своей конечной энтелехии, а потому и не может не играть вторичную и подчиненную роль в сравнении с вечно актуально совершенной пластичностью. Эта общая доктрина в социологии преломляется в постулат, что в жизни всякого общества и толпы, одинаково, пластичность первенствует, а монадность ей только сопутствует. Отсюда и вытекает, что природа, жизнь и психика человеческих масс должны быть изучаемы в пластической категории прежде всего и что односторонне-монадное исследование может касаться лишь объективирования и классификации внешних феноменологических проявлений, но в принципе неспособно подняться до познания своего предмета как вещи в себе. Действительно, познание в монадной категории может иметь дело только с эгрегорами как актуальными обнаружениями и только в пределах свободных возможностей актуального сознания познающего. Вещь в себе здесь является трансфинитумом возрастающего ряда и, как таковой, отделена непереступаемым transcensus'oM. Напротив, имманентизм пластической стихии прямо открывает доступ посильному познанию самой вещи в себе.
2) Учение о толпе.
! Природа и деятельность толпы11 до сих пор изучались только с внешней феноменологической стороны. Ее основным признаком служит случайность возникновения и легкость распада, в противоположность медленно создающимся и устойчивым организованным обществам12. Возникновение толпы и ее природа для монадного сознания представляются неразрешимыми загадками. Во-первых, несомненен факт глубокого и коренного изменения психики индивидов, образовавших толпу. Личное начало здесь гаснет, целый ряд, казалось бы, основных и неизменяемых свойств и способностей вовсе атрофируется, и в то же время на их месте неожиданно возникают новые. Юридическая практика знает бесчисленное число случаев, когда член толпы, совершившей неслыханные преступления, потом сам не мог объяснить их смысл и причину, как и то, как мог он в этом участвовать. Что-то, что сильнее его, поработило его волю и сознание и увлекло на деяния, которые он в обособленности не только никогда бы не совершил, но даже и не подозревал самой возможности бытия в себе такой способности. Есть ли это образование некоторой особой «души толпы»13 и пбдчинение ей сознаний отдельных индивидов или только пробуждение обыкновенно дремлющих потенций (или «задатков» — virtualites), в своем целом образующих как бы особое «состояние индивида в толпе»14 — в обоих случаях монадному сознанию приходится лишь констатировать факт изменения психики индивида, отвергая в то же время всякую возможность какого бы то ни было объяснения этого по существу. Во-вторых, при образовании толпы не может быть и речи о взаимном разумно-сознательном соглашении отдельных людей, как это, казалось бы, неумолимо следовало из основного принципа «contrat social» Руссо. Итак — ни образование толпы, ни психика ее членов не поддаются анализу по существу в монадной категории. Действительно, в толпе первенствующее значение пластической стихии обнаруживается с наибольшей яркостью. Толпа живет только чувством и волей, разум же в ней или вовсе атрофирован, или же проявляется лишь в почти незаметной степени. Масса людей сковывается в толпу не соображениями или убеждениями разума, но только общностью инстинктов, увлечений или устремлений. Толпа захватывает человека своей непосредственно чувствуемой силой и олицетворяемым ею напряжением воли. Толпа не приобщает к себе органически новых членов; здесь сила доводов ничтожна, а если они и имеют место, то только как проводник, устрояющий связь как нечто вторичное, служебное и посредствующее, но отнюдь не как самодовлеющая ценность. Действие нарастающей толпы наилучшим образом может быть пояснено понятием заражения15. Здесь личность не приобщается, как самодовлеющая ценность, но как бы насильно окрашивается под определенный тон, заражается определенным чувством и определенным устремлением. В противоположность организованным обществам здесь индивидуальная личность совершенно уничижается16, из человека как бы выдергивается тот внутренний стержень, на котором зиждется его индивидуальный мир и из которого он черпает способность к самоконтролю и к самонаблюдению. Власть сдерживающих центров здесь совершенно прекращается, как равно атрофируется и способность планомерных действий и постепенного следования по определенным путям к намеченным целям. Отсюда крайняя причудливость, непоследовательность и полное отсутствие логической закономерности в феноменологии человека толпы. Он всецело отдает себя на служение общим целям толпы, которые существуют в данный момент, устремляет все свои усилия на их достижение, нисколько не считаясь ни с чем, ни со своими личными целями и выгодами, ни даже не учитывая того, каковы были эти цели в предшествующие моменты, каковы они будут в будущем, какова связь между ними. Человек толпы живет только настоящим в полном забвении прошлого и всех его даже тяжелых уроков и в полном неведении будущего, не будучи даже способен хотя бы предпринять попытку его пре-дугадания. Человек толпы утрачивает всякую связь со своим личным опытом, с него спадают все привычные привязанности, для него перестает существовать всякая этика, он не ведает никаких идеалов и не воспринимает никаких императивов кроме влекущей толпу в данный момент общей цели, жажды ее обладания и самозабвенного к ней устремления. Вот почему толпа одинаково способна на величайшие беззаветные подвиги и на неслыханные, кошмарные преступления17. Невероятна, невыразима возможная жестокость толпы: она бездушна как машина, никакие мольбы не тронут ее, она не чувствительна ни к какой правде, но та же толпа может совершать и благороднейшие из деяний, показывать примеры величайшего самоотречения, мощного дерзания к цели, несмотря ни на какие препятствия. И эта цель тут обыкновенно бесконечно высока и недостижима; более того, она остается совершенно непонятной членам толпы, но пусть она есть хотя бы на краю света или только грезится в бесконечной дали лучезарным фантомом — и толпа пойдет к ней, устилая путь жертвенными телами. Нередко толпу изображают символом дитяти. Этим хотят показать ее беззаботность и ветреную изменчивость, ее непостоянство и неведение грядущих расплат. Толпу рисуют также исполинским многоголовым и многоруким чудовищем, свирепым или игривым, но одинаково страшным и в кровожадности, и в игре. Оба эти образа далеки от действительности и бессильны ее выразить хотя бы с отдаленной приближенностью. Монадное сознание прибегает к ним, ибо лучшего найти не может, ибо объект познания чужд его природе, методам и средствам. Толпа не дитя и не чудовище; она не выражается и этими конечными звеньями монадной иерархии, как не выражается и обычными проявлениями монадной стихии. Природа толпы — пластический поток; толпа есть вихрь, свободно несущийся в окружающем пространст-в е. Этот вихрь не связан ни с чем вокруг, он замкнут в себе, и вертится и кружится вокруг мнимого центра и несется влекомый порывистыми и изменчивыми шквалами собственных страстей, Каждая толпа есть сила, сила стремящаяся и влекущая, наталкивающаяся на лежащее на пути и преодолевающая препятствия до тех пор, пока вся изначально вложенная сила не растратится, пока не будет израсходован первоначальный заряд Тогда наступает смерть толпы. Если ее образование подобно намагничиванию куска железа, в каковом акте все элементарные магниты ориентируются в определенном направлении, то смерть толпы есть исчезновение магнитного поля, когда все элементарные магниты вновь распределяются в хаотическом беспорядке. Смерть толпы есть ее распад: составляющие ее люди утрачивают связь между собой, их индивидуальные пластические потоки расцепляются, и каждый начинает движение согласно своему собственному устремлению и вибрирует в своих собственных вибрациях. Если возникает новое магнитное поле, элементарные магниты куска железа вновь создадут магнит. Так и умершая, распавшаяся толпа под действием нового мощного импульса может образоваться вновь. Намагниченное железо может попасть также в новое магнитное поле, более мощное и имеющее противоположный заряд; железо при этом не только размагничивается, но и перемагничивается, меняя северный магнетизм на южный и обратно. Точно так же и толпа может попасть в пластический поток иного и даже обратного устремления; тогда толпа преображает свою природу, и люди устремляются к новым целям, совершенно позабыв о прежних. Этим объясняются известные в истории случаи, когда преступная и разъяренная ненавистью толпа под действием великой воли и духовной чистоты вибраций существа подвижника останавливалась и вместо кровавой тризны шла на подвиг. Таково же и развращение толпы: сплоченная и поднятая во имя благородной цели толпа под действием пробужденных злонамеренней низменных инстинктов превращалась в злодейскую. Толпу труднее собрать впервые, чем воздействовать на уже готовую по чисто эмпирическим условиям. Опасность и угроза всякой толпы и состоит в сравнительно легкой доступности пресечения вложенных в нее благородных устремлений, извращения в преступные. Последнее и дает закономерное оправдание, в частности, необходимости строгой дисциплины в воинских массах.
