…Хорош я или плох — не мне судить.
Умен я или глуп — не мне судить.
Оставлю память или нет — не мне судить.
А честен ли всегда, во всем?
Кому ж судить?..
Когда Саше было двенадцать лет, он вдруг начал просить у меня собаку. Я очень люблю животных, сама в детстве мечтала о собаке, но мы жили тоже в коммуналке, да еще в сыром полуподвале, комната была тесная, душная. Около восьми квадратных метров.
Я спала в проходе на раскладушке. Нам только собаки не хватало. Авенир Захарович, мой отчим, видя мои страдания, купил мне на птичьем рынке щегла в маленькой клетке, и ту пришлось поставить на гардероб.
Этот щегол молчал целую неделю и подозрительно нас рассматривал. Потом вдруг начал петь. Дело было летом. Запевал он с восходом солнца, часов в пять. Мы стали накрывать клетку платком. Щегол непонятно как стаскивал платок и все равно пел.
Однажды его накрыли моим старым одеялом. Утром щегла нашли мертвым, наверное, он задохнулся. Больше у меня животных не было. Даже когда мы переехали в шестнадцатиметровую комнату, которая нам казалась дворцом.
И вот Сашка в двенадцать лет тоже захотел собаку. Я решила: ладно, собаку так собаку. Переговорила с соседями — те ни в какую. Они были люди простые и не понимали, как это собаку можно держать в доме. Собака должна жить на улице и сторожить. Я решила, что можно будет и без разрешения соседей завести какую-нибудь маленькую комнатную собачку, скажем, карликового пуделя. Тут вдруг выяснилось, что он хочет овчарку.
Потом вдруг через неделю в нашем доме появился пузатый, как бочонок, пушистый щенок. Сашка с гордостью заявил, что это чистопородная кавказская овчарка. Я в бессилии опустилась на стул. Щенок ползал возле моих ног и тыкался мокрым чудесным носом мне в лодыжки. «Где ты взял?» — спрашиваю. «У мальчика». — «Он ITO, тебе его подарил?» Молчание. «Ты купил у него?» Молчание. Меня пот прошиб от нехорошего предчувствия…
Год назад мы начали собирать на цветной телевизор. Если хоть что-то удавалось сэкономить в конце месяца, мы эти деньги торжественно откладывали в жестянку из-под растворимого кофе. Я знала, что там должно было собраться сто четырнадцать рублей.
Кинулась я к этой баночке, вытряхнула содержимое на стол, пересчитала… Не хватало пятидесяти.
Я его била первый раз в жизни. Плакала и колотила чем ни попадя. Какими-то туфлями, старой пластмассовой выбивалкой для ковра. Она была треснутая, и острым концом поцарапала ему руку до крови.
Собаку я сама отнесла. Адрес мне дал Сашкин дружок Игорек. А Санечка молчал целый месяц. Ни одного, ну ни единого слова. Ни звука. Только один раз ночью горько-горько безутешно плакал.
И вот опять повторился весь этот ужас…
Саши не было дома. Мне зачем-то понадобился однотомник Марины Цветаевой. Я зашла за ширму в его закуток и посмотрела на полку, где он обычно стоял. Книжки не было. Еще не было объективных причин для беспокойства. Саша мог взять ее с собой, мог дать кому-то почитать. Мог потерять в конце концов, хотя очень бы не хотелось.
Я, зная, как он интересуется поэзией, с трудом купила эту книжку за тридцать рублей, и при этом мне объяснили, что я взяла задаром. Это был синий том из большой серии «Библиотека поэта» и стоил он на книжном черном рынке никак не меньше пятидесяти. Словом, я запсиховала. И ничего не могла с собой поделать. Я перевернула весь дом и села ждать Сашу. На сердце было тяжело…
Часов около трех ночи я, кажется, задремала на диване под своей черной вязаной шалью. Саша явился в половине седьмого утра. Принюхался. Вся квартира провоняла валокордином. Он сказал:
— Извини, я был в Москве и опоздал на последнюю электричку. Мне пришлось спать на вокзале. Если б у нас был телефон, я бы позвонил.
И я, вместо того чтобы радоваться, что он жив и здоров, накинулась на него из-за этой книжки. Я кричала, кричала… Как заводная твердила, что он еще не вправе ничем распоряжаться в этом доме, что он еще ни копейки не заработал, что я со своими ста пятьюдесятью рублями в месяц не могу допустить анархии, что только строжайшая дисциплина позволяет нам сводить концы с концами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Но я считал, раз ты мне подарила книгу, значит, она моя, — сказал он. — Я ее продал.
— Что значит твоя? — взвилась я. — А почему ты обо мне не подумал? Разве я не имею права взять ее в руки? Или ты теперь будешь все вещи делить на твои и мои? Тогда будь добр, не пользуйся ни этим диваном, ни этим чайником, ни ложками, ни стульями…
Вот такая бредятина… Мы договорились до того, что он стал складывать в рюкзак свои вещи. И тут пришел участковый Васильев. Пришлось и мне и ему спустить пар. Я засуетилась, стала предлагать Ивану Петровичу чай. Он вдруг охотно согласился. Я накрыла на стол. Сашка сел как ни в чем не бывало, а меня охватил страх. Я все связала в один узел: и то, что Саша дома не ночевал, и пропажу книги, и вообще его замкнутость в последнее время.
А Васильев сидел, посмеивался, мое соленое печенье с тмином похваливал. Потом с Сашей о рыбалке заговорил. Спросил: что ловится, когда в последний раз ловил? Не ходил ли сегодня? Я тут и брякнула, что он сегодня дома не ночевал. Васильев удивился, бровки свои домиком поставил. Переспросил, где же это он был. Саша сказал, что в Москве, на электричку опоздал, ночевал на вокзале.
— А что же ты делал в Москве? — добродушно спросил Васильев.
— В кино ходил, — буркнул Саша.
— Один? — еще выше поднял бровки Васильев.
— С товарищем, — усмехнулся Саша.
— Так кино же рано кончается, на электричку можно успеть.
— Он далеко от вокзала живет… Пока поговорили, пока я его проводил…
— Ах, проводил! — воскликнул Васильев. — Ну тогда другое дело! Тогда все ясно… — и он подмигнул с улыбочкой Саше. Но Саша ему в ответ не улыбнулся.
За неделю до этого Саша у меня просил взаймы двадцать пять рублей. Я спросила, зачем ему деньги. Он не сказал. Я объявила, что не дам, пока он не скажет, зачем ему эти деньги.
— Как хочешь, — сказал тогда он. И я вдруг почувствовала, что со мной живет совершенно чужой человек. Я даже не удержалась и сказала ему:
— Если ты стал настолько самостоятельным, что не нуждаешься ни в моем участии, ни в моей дружбе, то навязываться я тебе не буду, но и терпеть твое хамство я не намерена.
— Лучший способ защиты — нападение, — усмехнулся он.
Я поняла, что он имел в виду, и покраснела…
Не верю тем женщинам, которые якобы ради своих детей отказываются от всякой личной жизни. Они или врут окружающим и встречаются с любовником украдкой, или врут себе, упиваясь собственной жертвенностью и гордыней, или им эта личная жизнь не нужна по их природе.
Я не захотела врать ни себе, ни Саше. За что и поплатилась. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»…
Саша вдруг начал спрашивать: «Где ты была? Почему задержалась?» Я и раньше задерживалась. Раза два в месяц мы собирались с университетскими подружками, такими же неприкаянными, как и я, покупали вскладчину несколько бутылок «сухарика», запасались сигаретами и целыми вечерами пережевывали наши горемычные судьбы.
И поклонники периодически возникали в моей жизни, и с ними я порой задерживалась допоздна; и на работе — то аврал, то Восьмое марта или Двадцать третье февраля. Или билеты на какой-то интересный спектакль вдруг доставались…
С тех пор как Саше исполнилось двенадцать лет, я за него не волновалась. Он никогда не был беспомощным ребенком, который себе суп разогреть не может. Мы жили одни, а я всегда работала, тут уж хочешь не хочешь станешь самостоятельным. Был у нас «явочный» телефон — на всякий случай. Если я внезапно задерживалась, то Саша мог со станции позвонить Марине, моей ближайшей подруге, и узнать, в чем дело. Я в таких экстренных случаях звонила ей и предупреждала. Но Сашка так ни разу и не позвонил. Мне было даже обидно. Я ему об этом сказала. «Но ведь с тобой ничего плохого не случилось», — невозмутимо заявил он. «А если б случилось?» — «Тогда я бы позвонил». — «А как бы ты узнал?» — «Я бы почувствовал». Он говорил правду. Я в этом убедилась, когда он начал меня спрашивать, почему я задерживаюсь и где бываю. Я перестала предупреждать Марину, тут она сама позвонила мне на работу: «Ну ты, мать, даешь! Хоть бы ввела в курс дела. Сашка телефон оборвал. Я молчу, как партизан, а он мальчишечка въедливый, не больно-то отмолчишься… Хоть посоветуй, что врать?» — «А ты не ври». — «То есть как это? Я же не знаю, что с тобой происходит». — «Вот так ему и скажи», — посоветовала я. «Ну ты, мать, даешь! Неужели что-то серьезное? Привела бы посмотреть».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
