выгоревшей травы.
Тая считала, день задался; утром она удержалась от штурма холодильника, съев только половинку банана и выпив чашку крепчайшего несладкого кофе без молока и сливок.
День без чувства вины – уже прекрасный день.
Песок оставлял на голых ногах нежный, пудровый слой сероватой пыли.
Тая смотрела на свой живот над неплотно прилегающим к нему поясом джинсов, ровно загорелый и – наконец-то! – почти совсем плоский. Живот как никогда нравился ей, и, пожалуй, любое огорчение, вздумай оно настигнуть Таю именно сегодня, было бы скомпенсировано удовольствием от лицезрения гребешков подвздошных костей, канавок вдоль них, пологого возвышения вокруг неглубокой ямочки пупка – той пленительной географии, что понятна и близка всем худеющим девочкам.
Люся шла рядом и, щурясь, молчала о своем. Ветер пушил вокруг ее лица выпавшие из пучка пряди.
«Когда же она спросит? Как спросит? Какими словами? Она должна спросить. Не может быть, чтобы она не спросила…»
Тая молчала, как назло. Напевала себе под нос. Будто бы ее не касалось.
А потом растерянно уронила несколько вопросов про какие-то частности, на Люсин взгляд, совершенно несущественные. Что ели в походе, к примеру. Разве ж это важно? Не докучали ли комары.
Люся успела расслабиться.
«А если пронесет?»
– Так было между вами что-нибудь или нет? – спросила Тая как ни в чем не бывало, без всякой натянутости, позы, с набором прежних своих интонаций, так, словно они и не играли в нелепую молчанку друг с другом, словно не пролегла между ними долгая неделя, проведенная порознь.
Не пронесло.
Но Люся была готова к главному вопросу.
– Да.
Тая смотрела на свои ноги, любуясь глянцевым блеском лака на ногтях; услышав это маленькое, выпавшее, точно монетка из кармана, слово, она вдруг остановилась и, удивленно обернувшись к Люсе, ни с того ни с сего весело рассмеялась.
Такая реакция стала неожиданностью даже для нее самой. Но, как ни странно, Тая была искренна в этот момент как никогда.
Смех не отпускал. Она ухохатывалась, прикрыв ладонями рот, покачиваясь всем корпусом, точно это выстраданное коротенькое слово было самой смешной шуткой, услышанной ею в жизни.
– Что смешного? – растерялась Люся.
Смех подруги ее задел. Не могла же она знать, на каком многослойном фундаменте передуманного, перечувствованного, перемолотого в одиночестве по тысяче раз зиждилась странная Таина реакция.
Таины смутные догадки подтвердились; в течение последних дней она, еще не зная ничего наверняка, заранее смирялась с тем, в чем теперь убедилась, и потому Люсино откровение успело утратить над нею свою разрушительную власть.
– Ничего, конечно. Извини. Ах… Ха!
Тая давила смешинки щеками, сжимала губы, пытаясь перестать смеяться. Когда это ей наконец удалось, она тут же – основательно, спокойно и радостно – начала выяснять подробности, бесцеремонно их комментируя. Люся поначалу смущалась, но мало-помалу демоническое веселье подруги захватило и ее. Она взглянула на случившееся между нею и Захаром сквозь призму Таиных шуточек: ее собственные переживания по этому поводу как-то съежились, потускнели… Случившееся утратило в Люсиных глазах ореол романтики и волшебства, представ чем-то будничным и даже нелепым.
– Говоришь, на ноутбуке шел ужастик про живых мертвецов?
– Ага.
– Со звуком? – Глаза Таи лучились абсолютным неземным блаженством.
– Со звуком.
– Господи! Ну скажи, разве же это не смешно? Живые мертвецы хрипели, рычали…
– Смешно, – со вздохом согласилась Люся.
Вечером, перед отходом ко сну, Таю настигли угрызения совести.
Ты чувствуешь облегчение.
Почему?
Тебе должно быть горько. Безнадежно.
А тебе радостно.
Признай: от чистого сердца ты никогда не желала своей лучшей подруге счастья с Захаром.
И ты все еще надеешься.
Как же ты держишься за надежды! Как же ты боишься их отпустить.
Люся в объятиях Захара, ты видела это своими глазами.
Все. Точка.
Но нет ведь! Как хитер мозг, как виртуозно психика обходит канавы, овраги, пропасти боли.
То, что произошло в походе, подарило тебе новую надежду.
И ты за нее уцепилась.
Раз Захар хочет всего и сразу, думаешь ты, значит, его чувства поверхностны, несерьезны.
Твое воображение, надеешься ты, твои воспаленные чувства подсунули тебе химеру.
И нет между Люсей и Захаром никакой неземной любви!
Вероятность заблуждения… Именно это тебя теперь так вдохновляет!
По всему выходило: подвиг самопожертвования, которым Тая втайне гордилась, был чистейшей воды позерством. А на самом деле…
А на самом деле.
Ты жутко ревнуешь.
Ты считаешь Люсю предателем.
Ты ее ненавидишь.
До сих пор Тае удавалось скрывать эти чувства от самой себя. Открытие неприятно ее поразило.
Господи боже! Люся-то, мучаясь виной, страдает искренне!
Но ведь не она, а именно ты должна чувствовать себя виноватой.
Потому что из ревности, а не из благородства (желая – да-да-да! – зла, а не блага) ты толкала Люсю в объятия Захара.
Ты вынудила ее поступить против совести.
Ты спровоцировала ее!
Она не хотела предавать. Она лучше тебя. Выше. Чище. Намного чище!
Тая перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку.
Ты тварь.
Подлая тварь, заслуживающая только презрения.
А Люся… Люся молится перед сном!
Не за себя, за других!
Просит у Бога за своих родственников и знакомых, чтобы у них все было хорошо, чтобы они не болели, чтобы сбывались их желания.
Даже за тебя, за тварь, просит!
Теперь ты понимаешь, почему ей – любовь, а тебе – холодильник.
Потому что она – ангел! Ангел…
Тая расплакалась от жалости к себе, от невыносимой мысли, что во Вселенной все же есть высшая справедливость и каждый получает по делам и помышлениям его, посему нечего теперь метаться, как ошпаренный черт, все правильно: Люся заслуживает всех самых щедрых даров, самых благих благ, а она, Тая, – лишь забвения и позора.
Новая зависть занялась у нее возле сердца – первым робким язычком синеватого адского пламени. Зависть к архитектуре подругиной души. Сживаться с этой незнакомой завистью было неприятно. Простить подруге нравственную высоту оказалось куда труднее, чем фигуру, парня и прочее мелкое, мирское.
* * *
В середине июля выдалась очень дождливая, странно холодная неделя – делать на даче абсолютно нечего, дело известное. Всегда втроем, Тая, Люся, Захар в неизменно натянутом молчании просиживали на веранде длинные серые дни.
Вода капала с мокрых огурцовых листьев, со стуком падала на деревянный настил. Шифоновая штора ливня то и дело занавешивала проемы между столбиками крыльца, и даже в те короткие периоды, когда дождь стихал, было туманно, и невероятно мелкая, не различимая глазом морось висела между небом и мокрыми крышами.
Люся с Захаром просто сидели рядом за столом, соединив руки, или помещались вместе в одном кресле – молодой человек брал девушку к себе на колени. Они негромко обсуждали разные пустяки, иногда для приличия обращаясь к Тае
