с едва заметной нежностью в голосе:
– Здравствуй, Майра, не узнаёшь?
Женщина, не поднимая глаз, рыкнула:
– В сенцах надо было обувку чистить. Не по годам мне с тряпкой ползать…
Она, не торопясь, перемотала пучок шерстяной ниткой и, отложив его в сторону, вытянула на стол руки, зацепив кисти в замок, пристально глядя в глаза гостю, сказала:
– Постарел ты Ефим. Я думала Антихрист не стареет…
– Ой, Майра, не оскорбляй мою мать – она не была блудницей и возвышать отца тоже не надо. Для моего папаши статус сатаны великоват. Я из мелких земных демонов. Так себе демонишка…
– Где мой сын, Ефим? Шамраю скоро сорок, а он матери своей не знает.
Чудь пропустил вопрос, будто не слышал и задал свой:
– Старшенький тебя навещает? Подарки привозит? Он ведь большой начальник – директор спец санатория.
– Навещает… Навещает… Объедков с барского стола привозит…
– Это как? – вскинул брови Чудь
Майра, собирая новый пучок, кивнула в сторону старого холодильника:
– Вон, сам посмотри в холодном ящике…
Чудь открыл дверцу ухоженного холодильника, на полках увидел целлофановые пакеты. Они были наполнены ровными столбиками аккуратно нарезанной кружками колбасы, ломтиками сыра, пятиграммовыми кубиками масла, там же стояла пол-литровая банка под полиэтиленовой крышкой, туго набитая кусочками селёдки в подсолнечном масле.
– Чё не ешь? Всё вроде приличного вида, – спросил старик, подавляя возникающее раздражение. – Заботливый сыночек… Растаскивает потихоньку народное добро… Молодец!! Лучше в нас чем в таз…
– Заботливый, – подтвердили Майра, – экономный… Сама я такое сроду не ела. Юра не велел, а свиньям в рацион добавляю. Пусть порадуются.
– Юрка давно помер?
Майра вскинула на гостя полный жестокой ненависти взгляд, прошипела:
– А ты не знаешь? Он при Кузьме ещё помер, разве парень не говорил?
– Я не веду с Кузьмой личные беседы. Он что, навещает тебя?
– Бывает… Нечасто… Иногда… Мясца лесного зверя привозит, оно душистее, чем домашнее.
Чудь медленно, маленькими шажками обхаживал комнату, заглядывал в уголки, приговаривал:
– Ничего у тебя, Майра, не изменилась с того времени, как я ушёл от вас. Всё по-прежнему. Видишь, как ты прогадала, когда Юрку выбрала. Я и по сей день живу, и ты бы при мне беды не знала.
Женщина брезгливо посмотрела в спину гостя, спросила:
– Чё пришёл, бес?
– Почки, Майра, побаливают… Может травки какой дашь? Сегодня кровь в моче появилась…
– Песок идёт, вот и кровит. Открой вот тот шкаф, – Майра указала взглядом на длинный узкий шкаф в углу комнаты, – там на полке коробочки. На жёлтой написано «Почечный сбор». Сорок рублей мне сюда на стол положи. Я за так травку не отдаю, – женщина вновь указала взглядом на пустое место на столе по правую руку от себя.
Чудь усмехнулся:
– Однако если мы в магазине, может тогда сама покупателю товар поднесёшь?
– В моём магазине самообслуживание, – зло буркнула Майра, – не нравиться, иди в другой… Что ещё?
– Тебе Юрка о себе и обо мне что-нибудь рассказывал?
Майра усмехнулась:
– Целую неделю перед смертью о себе, и о тебе говорил. О трусости вашей, о подлости твоей…
Чудь, рассматривая в шкафу самодельные костяные фигурки, услышав слова женщины, резко развернулся в её сторону, воскликнул:
– О как! О трусости – нашей! А о подлости – моей! Хорошо-о-о… И что же он тебе рассказывал, как пацана на верную смерть отправил? Как в овраге отцепное кольцо искал, чтобы преступление своё прикрыть, как ныл всю дорогу о брошенной им женщине, которая любила его до беспамятства… О ребятах своего экипажа, которых он под трибунал подставил и которые по пятнадцать лет лагерей получили, да там и сгинули…
Майра вскинула обе руки, закричала:
– Замолчи-и-и… Откуда ты знаешь об экипаже?
Чудь подошёл к столу и, опершись ладонями, навис над женщиной, приблизив к её лицу своё, выплюнул:
– Интересовался! Штурман—радист Вася Курочкин просидел в лагере от звонка до звонка и вышел старой развалиной. Умер через два года от туберкулёза. Бомбардир-стрелок Максим Пожарский повесился в лагере через пять лет. Кормовой воздушный стрелок Олег Бурлаков оказал сопротивление при аресте и был убит. А Костюхин всю жизнь у твоей сиськи грелся, байки травил, детей строгал. Скольких он заделал. Ну двоих я знаю, троих выкинула… Или ошибаюсь…
Майра отшатнулась назад, прислонилась спиной к срубовой стене дома, обмякла:
– Где мой сын, Ефим? Что ты с ним сделал? Юрка тебе мальчишку годовалым отдал, чтобы ты его в люди вывел. Где Шамрай? Дай хоть карточку посмотреть…
Чудь выпрямился, отошёл от стола и вынув из кармана куртки маленькую плоскую бутылку коньяка, предложил:
– Давай, Майра, выпьем за упокой души Юрия Костюхина. Он, я понимаю, в мир иной ушёл без причастия… Иди принеси стаканы… После про младшего сына расскажу…
Майра не по-стариковски резво побежала за занавеску и, погремев посудой, вынесла две чайные чашки, сказала скороговоркой:
– У нас в доме не пили, но по такому случаю можно… Ну-у-у… говори про сына…
Чудь, разливая напиток по чашкам, сказал с укоризной:
– Ты бы хоть пару кружочков колбаски на блюдечко положила, закусить…
Майра вновь суетливо кинулась к холодильнику и, открыв дверцу, выхватила из него пакет со столбиком колбасы. Чудь пока хозяйка копалась с закуской, бросил в её чашку белую таблетку, которая, пофыркав, исчезла, чуть высветлив напиток.
Женщина поставила на стол пакет, развязала узелок, подтолкнула закуску ближе к гостю, повторила:
– Ну-у-у… давай про сына…
– Шамрая отдал в хорошую крепкую семью. Муж с женой много лет пытались завести детей, но не могли. Шамраю были рады. Мать там учительница, отец – инженер. Они сразу из города уехали от разговоров и пересудов, так что я ничего больше о мальчонке не слыхал. Думаю, всё с ним в порядке. Давай, Майра, помянем Юрку. Скажи, когда муж твой перед тобой исповедовался Кузьма при этом был?
Майра одним глотком выпила всё, что было в чашке и, поставив её на стол, сказала:
– Грех православных огненной водой поминать, но с тобой бес по-другому нельзя… А про Кузьму так: хороший мужик, покойника обмывал, хоронил. Мне уж не под силу было, старая-я-я …Об чём они перед смертью говорили, не знаю. Глуха стала к тому времени. Но что-то говорили. Ой! Сердце нехорошо заскворчало… Ты что-о-о…
Чудь дождался, когда удивлённые глаза Майры остекленеют, достал из шкафа два альбома с фотографиями и бросил их в огонь печи. Вынул из шкафа жёлтую коробочку с надписью «Почечный сбор», вышел, не оборачиваясь. Он не заметил, как из одного альбома выскочила старая фотография, выскочила и, скользнув по полу, остановилась у ног мёртвой хозяйки.
За дверью Чудь застыл с закрытыми глазами, вспомнил молодое лицо Майры. Она красавицей не была: высокая, в бёдрах тяжёлая, с чёрными, уложенными на пробор волосами, заплетёнными в тугие косы. Они лежали на плечах, спускаясь по упругим не знающим лифчика грудям до самого пояса. Её принадлежность к чужому народу он позже присвоил себе. Это она родом из «чуди белоглазой». Смешная была. Юрка Костюхин ей байки плёл, а она всё переспрашивала: «Пошто екту?»28. Часто ходила на болото собирать журавицу29 для киселя. Юрка очень её кисель жаловал. Придёт из леса, бухнется на лавку, щёки надует и приговаривает: «упеталась… упеталась30, сейчас обед сварю, пофутькаете31». Чудь вспомнил, как она его спасала, зарывая в тёплое зерно на печке, когда он по осени провалился в болото и чуть не утоп. Целый мешок на него высыпала и три дня с печи не спускала… Старик резко открыл глаза и ринулся обратно в дом, но также резко остановился, будто наткнулся на что-то, медленно повернулся, побрёл восвояси.
Всё время, что Чудь обретался в избе, за снеговой горкой пряталась другая машина. Она приехала позже, но водитель, увидев знакомый автомобиль, решил переждать опередившего его гостя. Кузьма Калашников дождался, когда машина Чудя отъедет от избы бабушки Майры, вошёл в дом. Бабушка, как и прежде, когда Кузьма навещал её сидела за столом. Только сейчас взгляд её не заискрился радостью, а был бесстрастным и неподвижным. Кузьма понял: Чудь убирает свидетелей прежней жизни. Значит, следующий черёд его. Он положил Майру вдоль лавки, на которой она сидела, закрыл умершей глаза, связал полотенцем руки, затем приподнял подушку на её кровати и как ожидал, обнаружил записную книжку, полистал, нашёл номер
