– Не передумала, – тоже стараюсь говорить твёрдо. Он кивает в ответ и делает шаг назад.
– Спокойной ночи, Ника.
Уходить не спешит. Стоит, ждёт, когда я зайду в комнату. Я не прощаюсь. Нет сил назвать его по имени. Пока это выше меня. Отворачиваюсь и берусь за ручку. Нет, так не правильно. Одёргиваю руку и снова поворачиваюсь к нему лицом.
– Спасибо, – в этот раз благодарность звучит искренне, от всего сердца. И мне хватает храбрости посмотреть ему в глаза.
Я жду, что он снова кивнёт – холодно и отстранённо, но шаг навстречу – и Нейман нависает надо мной. Рука его касается моих волос. Я знаю, что последует за этим, но не пытаюсь отстраниться. А он медлит. Пальцы его скользят по моим вискам. Снова узоры, понятные только ему. Это не просто движения вверх-вниз, а нечто большее, приятное.
Сердце грохочет. Губы пульсируют. Ждут.
Неосознанно, на порыве, хочу прижаться к нему – тело моё, будто намагниченное, тянется, но я не позволяю ему действовать импульсивно. Разум ещё не совсем отказал.
Нейман ждёт. Я жду. Мы как два оголенных нерва. Я знаю, чего он хочет. Но не понимаю, почему этого же хочу я. Во мне всё звенит напряжённо, бурлит такой плотной чувственной тьмой, что я пугаюсь. Но даже это не заставляет меня уклониться, когда он со вздохом, касается моих губ.
Наверное, он хотел поцеловать меня легко и отстраниться, но я так долго ждала поцелуя, что дрогнула. И тогда я получила всё сполна.
Горячие губы – немного жёсткие и жадные. Голодные и властные, не знающие поражений и слова «нет».
Я чувствую его язык, что легко кружит там, где смыкаются мои губы. Он толкается настойчиво, но не грубо, и я сдаюсь: я хочу это почувствовать и задыхаюсь нахлынувших ощущений.
Отвечаю ему, хоть и не умею. Вероятно, опыт в этом никакого значения не имеет. Важно наитие, а остальное приходит само.
Его язык касается моего. Я отвечаю. Мы сплетаемся. Это… безумие какое-то. В башке взрывается свет. Тело тяжелеет. Из груди вниз катится огненно-щекотный шар, и я невольно сжимаю бёдра, потому что становится хорошо и немного стыдно от пронзающих молний, что стекают от ставших чувствительными сосков в живот, а потом ниже, в самую горячую точку.
Нейман держит ладонями моё лицо. Если я захочу вырваться, не даст, наверное. Но я не хочу. Меня ещё никто и никогда не целовал так – страстно и напористо и в то же время – нежно.
Я слышу стон – низкий и протяжный, немного хриплый. Он щекоткой оседает в горле и дрожью проходится по плечам, и тогда я понимаю, что это мой стон, не его. И пугаюсь до остановки дыхания.
Нейман, наверное, чувствует мою панику. Отрывается, снова гладит по вискам, проходится подушечками пальцев по моим вспухшим губам.
– Тише. Всё хорошо, – приговаривает он гипнотически, и я успокаиваюсь, втягиваю воздух в лёгкие через рот. Громко и надсадно.
Он прижимает меня к себе и гладит по волосам, а потом по спине. Как испуганного ребёнка. Я чувствую его эрекцию, но не боюсь. Может, потому что в его поглаживаниях нет ничего дурного, по-мужски настырного.
И он – убийца? Этот человек-икс, замкнутый на себе куб. Мужчина, что умеет себя сдерживать всегда и во всём?..
– Спокойной ночи, Ника, – рокочет надо мной его голос, а потом он отрывается от меня, отступает. Становится холодно и неуютно, будто я осталась одна во всём мире.
Обнимаю себя руками, киваю в ответ, не в силах выдавить из себя ни слова, а затем ныряю в комнату, закрываю дверь и без сил прислоняюсь к ней спиной.
– Спокойной ночи, Нейман, – шепчу одними губами. Нет, по имени я его всё так же назвать не могу. Не получается. Никак.
Глава 25
Надо бежать – первая мысль, что приходит в голову, охваченную незнакомой лихорадкой. Ещё немного – и он приручит меня, как животное. Заставит выгибаться навстречу, выпрашивая ласку. Умом понимаю, а ошалевшее сердце никаких доводов не слушается.
Сбежать, бросить всё. Оставить месть позади, всю эту историю – неразрешённой. Ведь я и не собиралась ничего узнавать. Хотела просто выстрелить ему в лоб или сердце и забыть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я пытаюсь воскресить всё, что питало меня несколько долгих лет, не позволяло расслабиться, подчинило жизнь единственной цели и… не могу.
– Мяу! – требовательно поскрёбся в дверь Чертяка. Такой же, как и хозяин – диктатор, привыкший, чтобы ему все подчинялись.
Со вздохом я дёргаю за ручку. Чертяка протискивается в узкую щель, не дожидаясь, когда я перед ним ворота распахну.
Он стоит и смотрит на меня недовольно, словно спрашивая: ну? И где мои тёплые объятия? Я хочу к тебе в постель, а ты ещё и не ложилась.
– Я тебя люблю, – произношу привычные слова, но сегодня они звучат иначе, словно… не признание коту.
Мне становится страшно. И кажется, что если б я расплакалась, стало бы легче, но горло жжёт и сжимает в спазмах, в глазницах становится горячо, но это лава раскалённого песка. Слезам сквозь неё не прорваться.
Сбрасываю одежду и долго стою под душем. Смываю с себя сегодняшний вечер. Становится немного спокойнее, но когда я ложусь в кровать, а Чертяка устраивается у меня в ногах, воспоминания прорываются болезненными, ранящими осколками сквозь хлипкий барьерчик, который мне удалось поставить между прошлым и настоящим.
Ничто не умерло. Ничто не исчезло. Затаилось и ждало. И только я позволила себе расслабиться, как снова ворвались в мою жизнь, чтобы принести с собой и тепло, и радость, и отголоски смеха… И боль, что не смазалась и не стала тупее. Боль, если она есть, остаётся сильной. Особенно, когда ей не находится замены, нечем заполнить пустоту, которую она выжгла внутри тебя.
* * *
– Ника, домой! – это бабушкин родной голос.
Сколько себя помню, она всегда со мной. У меня нет матери, я не знаю, кто мой отец, а бабушка всегда рядом. Баба Поля. У меня её фамилия – Зингер. У мамы была другая.
– Мы с дедушкой твоим так решили – каждый на своей фамилии остаётся. Они – Зверевы, я – Зингер. И ты была бы Зверева, а может, ещё как, если б Лена замуж вышла. Но у неё что-то там не сложилось, вернулась, фамилию мою взяла. Умерла рано, царство ей небесное. Тебе и года не было.
Мы часто говорили о маме. Я любила её, незнакомую. Рассматривала фотографии в больших альбомах. У бабы Поли было огромное сердце. Она не умела злиться, а о близких всегда вспоминала тепло и с любовью.
– Не знаю, кто он, – говорила о моём отце. – Лена не рассказывала, а я в душу не лезла. Какая-то трагическая и не совсем понятная история. Мне всё время кажется, что не болезнь её убила, а тоска. Предательство, наверное. Любила она его. Тебя родила. Значит так было нужно. Кто я, чтобы судить, если ничего не знаю? И ты не сердись – не нужно. Это плохие чувства – обида, ненависть. Разрушают, понимаешь?
Я не совсем понимала тогда. Мой мир был простым и понятным. Есть я. Есть баба Поля. Нет дедушки, нет мамы. Никогда не было отца.
Мы жили скромно, бедно даже, но мне всего хватало. Бабулина любовь компенсировала недостаток материальных благ.
Всё изменилось резко и в одночасье. Он появился в нашей жизни внезапно – весёлый, напористый, живой, улыбчивый. Мой старший брат по отцу. Влад.
Не знаю, как он нас нашёл, какие пазлы сложил, чтобы заявиться без предупреждения, ворваться, как ветер, в нашу размеренную и спокойную жизнь.
Мне было семь. Я только-только пошла в школу. В красивом новом платье, белом фартуке, с огромными бантами. У меня был самый красивый розовый ранец, гольфы почти до колен и туфли – красные, с лаковой застёжкой, на крохотном устойчивом каблучке.
Я в школу ходила как на праздник. А возвращаясь домой, грезила и парила, мечтала, когда уже настанет завтра. Время, как назло, тянулось медленно, но сил хватало ждать и терпеть.
В тот день мне не хотелось перескочить в «завтра». Я мечтала, чтобы «сегодня» не заканчивалось: слишком уж на большую сказку была похожа реальность.
– Ника, – сказала бабушка, как только я переступила порог, – с тобой кое-кто хочет познакомиться.
