— Ах шутник, — полюбовался Шумский игривым крестником. — Ты, Василий, дело докладывай…
— А дело такое: выдать ученой команде все потребное — теплых шуб, лошадей, сала… И протчего, и протчего. Стражу еще предлагал…
Ерофей взвился:
— Какая стража? Я не стража? Эдак обижать человека. — Он опустил голову на стол, захрапел.
— Хр, хр, хр! — передразнил Ерофеева остяк.
— Ты откуда такой взялся? — повернулся к нему Вася.
— А слышал бы, как еще лопочет по-ихнему, по-самоедски, — сказал Шумский.
— Бери, воевода. У меня глаз острый. Денежек много не прошу. За денежки оленей куплю, юрту построю. Я сегодня в город поеду, вина куплю, тому дам, этому дам. Нет, никому не дам. Весело будет Вану.
— Ох и весел же ты! — Вася прихлебывал суп, улыбался: — Ваня, значит?
— Вану я. Когда забрался на сук, сук сломался. И назвали Вану, а по-русски — сук. Нога у Вану быстрая, глаз острый.
Остяк вытащил из голенища мехового сапога кинжал. Отвел руку, скосил глаз. Едва заметно дернул плечом — кинжал вонзился в щель бревенчатой стены. Острие глубоко вошло в дерево. Из другого сапога остяк вынул нож с костяной ручкой. Подкинул нож на ладони, зажал его большим и указательным пальцами. Нож, словно выстреленный, касание в касание, вошел в щель рядом с кинжалом.
Вану положил в рот зеленого табаку. Глаза его увлажнились от удовольствия.
— Вану соболя и белку бьет в глаз, снимет шкурку, купцу продаст, спать ляжет, сон приснится Вану про медведя. Поедет Вану на нартах, пустит оленю из хвоста кровь. А-а-а-а-а. Встретит Вану казака: «Казак, казак, давай водка за соболя» — казак даст водка. И песни станет петь. Вану разные песни знает.
Зуев доел уху, выпил квасу, размягчился.
— А что, Вану, делаешь в Тобольске?
— Чего делаю — живу. Хожу по тундре с купцом за белкой, за соболем. Кожи мочу. Не хочу кожи мочить… — Скорчил кислую рожу, плюнул: — Не люблю купца. Хочу вольна жить. Жениться.
— Чего ж не убежишь к своим?
— Крест на мне — вот. — Вану выпростал из горловины малицы серебристый крестик. — Я крестик целовал, не могу к своим пойти. У них бога нет. У них идол.
— Торым?
— И Торым тоже. Хочу чесна — крещеный примет крещеного. Выкупи меня, воевода. Я тундра знаю.
Вану зажмурил глаза.
— Гляди, плачет, — пожалел остяка Шумский. — Выкупи его, Василий.
— Да отдаст ли купчина?
— Дай пять рублей, воевода!
Зуев убрал светлую прядь со лба.
— Волос убрал — лоб широкий, — обрадовался Вану. — Ум есть. А ум есть — выкупишь.
— Ну и хитер ты, остяк.
— Ох, хитер, — простодушно сказал Вану.
— А не сбежишь?
— Я? — Вану огляделся. На полу при входе в трактир распласталась медвежья шкура. — Если обману, пусть зверь меня съест.
— Да этот-то не съест.
— Другой съест. Этот получил пулю. Какую песню пел он, знаешь?
Вану присел на корточки, погладил мех, закатил глаза:
— Где ты был, где ходил?— По ручьям, по лесам, по болотам,По горам, по черемушникам.— Чем ты сыт был, что ты ел? —
Набычившись, уткнулся сердитым взглядом в Зуева:
— Ел дичину, мертвечину, разну ягоду.Всем был сыт я разну пору.Вот весна всегда голодна:Утка хитра — не добудешь.Достаю тогда я корень,Да не больно они сытны.Я хожу тогда сердитый,Оттого, что я голодный.Оттого, что я голодный,Оттого, что я не сытый.Зверю, люду всем опасный…
И Вану показал, какой он опасный. Поскреб ногтями шкуру. Косолапо, раскинув согнутые в локтях руки, походил по горнице. В его смешном лицедействе было что-то детское, наивное. Включившись в игру, Вася опасливо загородился ладонями от остяка.
Как дозрела на болотеКрупна ягода морошка —Стал я сытый, не сердитый.Все равно не попадайся!
Физиономия Вану расплылась в улыбке: не попадайся, воевода…
Рыл в горе себе я нору.Вырыл — моху настелил.Осенью туда забрался.Листом тропки занесло.Мне тепло было, покойно,И проспал я до весны.Слышу, ходят люди, рубят.Лыжи на снегу шумят.Зарычал я — приумолкли.А потом лесиной в бокБольно так меня толкнули.Не стерпел я. И полез.Только вышел я не в пору —Пуля сделала свое…
И Вану изобразил подстреленного медведя; лег на бок, подтянул колени, замотал головой, затих.
Какой живой, славный мужик. Ребенок тундры, а как трогательно и точно нарисовал картину!
— Вот тебе пять рублей — задаток. Потом еще получишь. Только учти, мы натуралисты, идем в тундры не за прибылью.
— А что есть натуралисса?
— Походишь с нами — узнаешь.
— Ты малый пригожий, — счастливо заворковал остяк. — И старик пригожий. И казак пригожий. У Вану — глаз острый, он все видит. А ты, натуралисса, лучшего проводника не найдешь.
— Да ты хвастун изрядный…
— Хвастун? Где у Вану хвост? У медведя хвост такой маленький. У лисы хвост большой, пушистый. Вану не хвастун… Натуралисса, спасибо, что денежку дал.
5
Поздним вечером, когда на постоялом дворе установилась сонная тишина, Зуев достал из рундука чистую тетрадь. На первой странице написал:
«Путевой журнал Василия Зуева, гимназиста, предводителя путешественной команды. В случае моей гибели или какого происшествия прошу сей журнал переслать в Санкт-Петербург на имя Академии наук. За такое доброе деяние, хоть при жизни, хоть по смерти, благословлю всякого».
И Зуев стал писать о том, что приключилось с ним за последние дни, после того как в Челябе распрощался с Палласом.
Занес в журнал и песню остяка про медведя. «Люди, которые придумали эту песню, — писал Вася, — никак не могут быть злодеями. Они жалеют зверя. А что убили — на роду медведя определено. Так Торым повелел».
Позже про медведя Зуев сделает еще одну запись.
Медведь в старые времена был сыном верховного божества остяков и самоедов — Торыма. Отец и сын жили рядом, очень высоко в небе. Торым души в сыне не чаял. Но сын однажды возгордился. Как же, в отличие от всех других, он живет на небесах! Торым разгневался на сына. Сверг его с неба. Упал сын Торыма нагой на землю и застрял между деревьев. Долго лежал, пока не оброс мхом. Тогда сын обратился к отцу с просьбой, чтобы тот даровал ему волю.
Торым сказал:
— Сын, дарую тебе жизнь и свободу. Но отныне ты будешь медведем. Народ будет тебя бояться, будет поклоняться тебе, будет клясться твоим именем. Это первый мой дар.
— А второй?
— Тебя будут убивать и хоронить с почестями. Два эти дара всегда будут с тобой…
И мох на теле сына стал шерстью, и сам он превратился в медведя.
«В тундре я буду искать разных зверей для чучел, — писал Зуев, — а медведя не позволю тронуть…»
Слова эти из-под пера вырвались непроизвольно. Они принадлежали более отроку, чем ученому. Но что поделаешь, это был его личный дневник, и он был волен писать так, как диктовало сердце.
…Дверь тихонько отворилась. Вошел Вану. Молча расстелил на полу малицу, накинул на себя рогожку.
— С купцом рассчитался, к вам совсем прибился. Спать буду. Один глаз сначала заснет, повернешься — другой заснет.
6
Малой зуевской экспедиции выдали все, что обещал Чичерин.
На третьи сутки тронулись в дорогу.
Санный путь пролегал по замерзшей реке. Лошади бежали шибко. Вану мычал нескончаемую песню. Что видел, то и укладывал в протяжный мотив. У Зуева слезились глаза от ослепляющей белизны. Как и затянутому пеленой небу, пространству не было ни конца, ни края.
Снег. Снег. Снег.
То был померенный верстами путь. Он начинался от Тобольска, а кончался незнамо где — за дремучими лесами, за протоками Оби, за отрогами Полярного Урала, за топкими болотами… Путь этот не значился на картах, о нем не сообщали никакие записи, а уж где точно пролегает южная оконечность Карского моря — про то и вовсе никто не знал. Вот в какие пространства определила судьба идти Зуеву.
Первую ночевку сделали в крошечном татарском поселении — Сузунских юртах.
В те времена сузунцы славились на весь тобольский край плетением рогож. «Рогожка рядная что матушка родная», — говорили сузунцы.
Хозяин избы жаловался: притесняют казаки и купцы — за бесценок скупают рогожу. Он принял Шуйского за главного и просил старика о заступничестве перед властями.
Ах, старик Шумский! Ему понравилось изображать начальственное лицо, прихвастнул, что в столице знает всех профессоров, сочувствовал сузунскому мужику:
