Лидой Никольской, Зиной Андреевой и Зоей Кириевской, но только в школе. Вне школы встречалась с Лялей Фивейской. После школы мы гуляли с ней по опушке леса и беседовали по душам. Я тогда вела дневник, в котором помимо прочего писала, что мечтаю встретиться с Юрой Чинтуловым, которого ещё в детстве родители увезли в Одессу, и писала о Коле Сухареве, который летом с родителями жил у нас. Как-то на перемене эта дура Фивейская написала на доске имена этих мальчиков. Все, заходя в класс, спрашивали, что это значит. А она указывала на меня: «У Соньки спросите!» После этого я с ней порвала. Учился с нами ещё Шура Аганин, удивительно скромный, сын бывшего белого офицера-полковника, жили они на 3-й линии. Шура два года был безнадёжно в меня влюблён.
Как-то Лидка Никольская подбила меня, Зою и ещё кого-то ещё из девочек нашего класса своровать в школьном саду яблоки, которые были необыкновенно вкусными. Мол, раз мы в этом саду работали, то имеем право полакомиться яблоками. Нас застукала заведующая детдомом, переписала наши фамилии и пригрозила сообщить в милицию. Мама с большим трудом уговорила её замять дело.
Зимой со мной произошла странная история. Утром, когда я шла в школу, увидела рассыпанную на дороге мелочь. Пока дошла до школы, собрала почти 5 рублей. Наша первая линия состояла всего из двух жилых дач – нашей и Струковых. Обе дачи напротив стояли пустые. Никто из нас со Струковыми денег не терял.
На следующее лето Дима снова жил у нас. Он купил мне серсо, и мы с ним целыми днями играли или ходили купаться на Клязьму. Дорога к реке шла через смешанный лес, очень большой и густой. По нему мы ходили в Ивантеевку за керосином. Грибов и ягод была масса. Вечерами, когда спадала жара, я, Дима, Колька Сухарев и Юра Струков играли в городки – игра очень увлекательная и интересная. У Юры была огромная овчарка. Меня она знала, но однажды, когда мы играли, она довольно основательно поцарапала мне и Диме ноги. После этого её неделю держали на цепи.
Осенью к нам приезжал доктор Курзов. Он осмотрел маму и сказал, что она вряд ли протянет до весны. [У Софьи Николаевны была тяжёлая сердечная недостаточность.] Папа очень плакал. Мама прожила ещё около года.
Летом я поехала в Москву за лекарством для мамы. Заказала его в аптеке на Елоховской и пошла к тёте Лёле ждать, пока оно будет готово. Вечером возвращаюсь домой, вижу на веранде сидит папа, очень расстроенный. У меня сердце упало: «А где мама?» Папа отвечает: «Её Вацлава Ануфриевна к себе забрала». У доктора Макарской, с которой мама познакомилась и подружилась, была своя дача на 3-й линии, ближе к реке. С ней жили два сына – Юра и Вадик, очень красивые мальчики. Макарская была замужем за евреем. Он закрутил роман с её младшей сестрой Эммой. Они остались жить в московской квартире, а В. А. переехала на дачу. Макарская вяла маму к себе на месяц и стала её лечить. Я весь вечер проплакала. Каждый вечер ходила навещать маму, мне было очень тяжело оттого, что её нет дома.
Весной мама захотела съездить в Москву в театр. Папа встретил на улице своего знакомого актёра Пугачёва, который во время первой мировой войны участвовал в папиных концертах для раненых. Оказалось, что теперь этот актёр поёт в Большом театре. Он предложил папе контрамарки. И вот мы с мамой отправились в Москву. Дорога была плохая, развезло, было скользко. Папа пошёл провожать нас на станцию, а идти надо было 2,5 км. Шли мы часа три, т. к. мама через каждые 15-20 минут останавливалась отдыхать.
В Москве сначала поехали к тёте Лёле, которая жила на Ново-Рязанской улице, от вокзала минут 15 ходьбы. У тёти Лёли была комната в общей квартире. Соседей не помню – они были из простых, тётя Лёля с ними не общалась. Мы с мамой собирались послушать в Большом «Князя Игоря», но его почему-то отменили, и мы попали в филиал на «Демона». Пел Политковский [Владимир Михайлович, баритон]. Это был первый спектакль, который я увидела в Москве, впечатление было огромное.
Вышли из театра, а на трамвайной остановке толпа – спектакль был дневной. Я стала уговаривать маму пойти пешком, но ей было трудно. Втиснулись на площадку трамвая, нас давят, толкают, я начала возмущаться. Мама говорит: «Перестань ворчать, как старуха. Вон стоит молодой человек. Представь себе, что завтра ты с ним где-нибудь встретишься, и он вспомнит твоё поведение в трамвае. И тебе станет стыдно». Я навсегда запомнила эти мамины слова.
Когда мы поселились в Болшеве, из Москвы ходили паровые поезда, шли больше часа. [3 августа 1929 г.] пустили электричку до Мытищ, но там всё равно приходилось пересаживаться на паровой. Потом пустили электрички до Щёлково и только через год – до Болшево. Приехали мы в Болшево, мама еле на ногах держится. Взяли извозчика. Больше мама в Москве не была.
ФАБРИЧНАЯ ШКОЛА
Когда ликвидировали 5-ю загородную школу и детдом, нас, приходящих, перевели в сельскую школу рядом со станцией. Но я проучилась там всего месяц. Меня, Аганина и Фивейскую перевели в школу при Фабрике 1 мая.
На вторую зиму вилюйские якуты получили в Москве квартиру и съехали, Соколовы переехали на дачу к сестре жены. Одну комнату сняли молодожёны: красавица Августа Васильевна Миловидова и её муж Крылов – урод, который работал в Москве. А. В. не работала. Во второй комнате поселилась учительница физики Елена Михайловна Давыдова. Вечерами мы собирались на кухне, т. к. в комнатах было холодно. Приводили и маму. Мы выпускали шутливую стенгазету, играли в лото.
Елена Михайловна была старая дева лет 30 с небольшим. Женщина добрая и хорошая, но ученики её в грош не ставили. Она носила косы, заколотые на ушах. Во время урока кто-нибудь из мальчишек подходил к ней сзади и незаметно вытаскивал из кос шпильки и по одному выдёргивал волосы из головы. Бедная женщина морщилась и гримасничала от боли. А в классе начинался хохот.
Елена Михайловна питалась с нами. В 1931 г. был голод. Папа закупил картошку и засыпал её в погреб во дворе, картошка замёрзла в камень. Мы варили мерзлую картошку в мундире, чистили её и смешивали с консервами – каша с бараниной. Банки были маленькие и дорогие, но очень жирные, и их можно было свободно
