Тотчас и пир закончился. Лишние люди убрались, свои глядели на великого государя жалеючи.
— Никогда Иван Васильевич не спьянялся! — дивился Богдан Бельский, становясь на колени перед государем. — Господи, не дай ему постареть! Возьми от меня мою молодость, ему отдай!
Заплакал.
— Вино любого молодца с ног собьет! — недовольно сказал Годунов. — Государь сильнее любого из нас… Чем слезы лить, приготовьте доброго похмелья, чтоб поутру голова у Ивана Васильевича не трещала.
— Надо простокваши великому государю принести, — посоветовал постельник Тимофей Хлопов. — Государь проснется ночью, попьет, а утром будет здрав.
— Вон сколько сединок-то! — не унимался Богдан Бельский. — Я — русый, а ты, Борис, чернявая голова, мог бы свою черноту сменять на государево серебро.
— Отступи от государя! — сказал сердито Годунов. — Поди проспись. Государю воздух надобен.
Иван Васильевич вдруг открыл глаза, посмотрел на слуг своих ясно и серьезно.
— Какие вы славные ребята! Нет вас ближе!
И заснул.
Все оцепенели. И уже не больно-то верили крепкому царскому сну, прикусили языки.
Шуйский видел все это, слышал и холодел до мурашек. Пока стан готовился ко сну, пошел на берег Оки. Об Агни думал: пригодилась его наука, посрамил глазастых, не дал Господь Бог ударить лицом в грязь перед низкородной сволочью.
Был час благодарения ушедшему дню. Белое солнце стояло над лесом, отражаясь в реке длинной, бледно позлащенной полосою. Насупротив, над великим полем и над той же рекой, которая приходила из-под синей, густеющей с каждым мгновением дымки, стояла круглая луна. Она казалась отцветшей, не желала огорчать солнце, да впереди у нее была ночь.
Князь резко обернулся — Годунов. Бесшумней тени подошел.
— Люблю Оку, — сказал Борис Федорович и засмотрелся на реку. — А от луны дорожки нет… Не знал, что ты такой стрелок!
— Я не хотел обидеть Бельского.
— Ему наука… — пронзительно посмотрел в глаза Василию Ивановичу. — Думаешь, я о Батории весть привез?
— Не знаю.
— В Холмогорах английского гонца Сильвестра вместе с сынишкой — молнией убило. Не угодно Господу, чтоб Иван Васильевич за море от нас убежал.
Шуйский молчал, но сам знал: нельзя. Выдавил из себя, как из-под жернова:
— Слава Богу!
— Какая уж тут слава! — сказал Годунов, и тоска была в его голосе не деланная. — Годика через два, через три отдаст царь топору, кого теперь возлюбил… Помнишь, я говорил: любовь у Ивана Васильевича как заячий хвост. Никогда об этом не забывай.
— Мне на службу пора, — сказал Шуйский.
— Я ведь ныне тоже великому государю слуга. Иван Васильевич в кравчие меня пожаловал, — и, видя, как обомлел князь, прибавил: — Ты в головах, слышал, спишь у царя.
— В головах, — ответил Василий Иванович, чувствуя, как струйками льется из-под мышек холодный пот.
Утром пировавшие с Иваном Васильевичем смотрели на него вопрошающе, но не видели в нем похмельного страдания. Одни удивлялись, другие задумывались.
В царском шатре было прибрано, все золото выставлено: царские большой и малый саадаки, кубки, братины, тарели. Иван Васильевич ждал посла австрийского императора Максимилиана.
Поглядел, как и что поставлено, и, пройдя по шатру, многое переворошил, чтоб иное, весьма драгоценное, пребывало в небрежении, будто наспех кинуто. А вот большой саадак велел поставить на самое видное место, чтоб тотчас в глаза кинулся. Шуйскому подмигнул.
Посол приехал в полдень. Передал грамоту, в которой император Максимилиан сообщал Ивану Васильевну, весть устарелую: «Ты давно уже знаешь, что мы в, декабре с великою славою и честью выбраны на королевство Польское и Великое княжество Литовское. Думаем, что вашему пресветлейшеству то будет не в кручину». И, всячески увещевая, просил не трогать убогой Ливонии.
— Что ж ты с такими грамотами ездишь? — укорил посла Иван Васильевич. — Турецкий посаженник семиградский князек Стефан Баторий еще восемнадцатого апреля въехал в Краков, а первого мая короновался, уже и свадьбу успел сыграть… Шерефединов, прочитай великому послу ответную нашу грамоту.
Дьяк Шерефединов, бывший в походе первым среди думных, огласил ответ Московского великого князя государя царя всея Русии на послание императора Максимилиана:
— «Мы твоему избранию порадовались, но после узнали, что паны мимо тебя выбрали на королевство Стефана Батория, воеводу семиградского, который уже приехал в Краков, короновался и женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали к нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся. Чему верить, если слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился. И к нам отпиши со скорым гончиком, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять, чтоб те государства мимо нас не прошли и Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно, если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то нам, всем христианским государям, будет к великому убытку».
— Польские паны вид имеют весьма гордый, — прибавил Иван Васильевич, — перевидел я их, но все они — шуты. Коли еще не погубили своего отечества вконец, та к погубят, дай им только срок. А ты, великий посол, передай своему пресветлому монарху мою горькую братскую укоризну. Не поторопился корону взять — другому на голову попала. Баторий столько вдруг получил, что будет всеми копытами землю рыть, лишь бы усидеть на царстве. От него надо ждать большой беды, коли твой повелитель, а мой брат, попустит, даст своему обидчику начать войну. Баторию другого и не остается, как иначе панов да шляхту к себе привязать!.. Я отправляюсь в поход и жду брата моего в броне и с мечом в чистом поле против общих недругов. Скачи, Бога ради, скорее к своему великому государю.
Иван Васильевич, проводив посла, помолодел. В глазах быстрая мысль, вкрадчивый шаг поменялся на широкий, стремительный.
— Собирайте шатры! Девлет-Гирей еще не отдышался после астраханской встряски… Скарб в Кремль везите. Семиону Бекбулатовичу, думаю, наскучило на царстве дремать. Это мне, грешному, не тяжко сорок лет воз на себе везти.
И, видя во взглядах слуг своих вопрос и страх, сказал, пофыркивая:
— Я уже отправил гонца к боярам и к Семиону Бекбулатовичу: даны ему, великому князю, в удел Тверская земля и славный город Тверь.
24
В апреле 1577 года царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии с сыном, царевичем Иваном Ивановичем, и со всеми боярами, прося у Бога милости, приговорил идти очищать свою отчину Лифляндскую землю.
В поход отправились по сухой летней дороге. В головах у царя теперь спали другие люди: Андрей Трубецкой, Андрей Куракин, Григорий Долгорукий… Братья Шуйские, как и прежде, были рындами при больших саадаках — Василий у царя, Андрей у царевича.
А князя Ивана Петровича Шуйского, наместника псковского, записали вторым воеводой в большом полку. Полк вел Семион Бекбулатович Тверской.
Это был первый дальний поход для братьев Шуйских. Постояли несколько дней в Новгороде, перешли во Псков.
Князь Иван Петрович был рад принять своих родственников братьев Шуйских в своем воеводском доме. (Царь занял архиерейские палаты.)
— С Василием мы друзья, а каков ты? — говорил он князю Андрею, и было видно, второй из Шуйских нравится ему. Ростом выше старшего брата, взор серых глаз умный, строгий. — Пришла и вам пора тупить мечи о шеломы государевых недругов.
— Нет во мне страха, да только в голову не возьму, как же одолевают каменные крепости? — признался князь Андрей. — Погляжу на стены Пскова — ведь громада. Пушки картечью палят, стрелки в упор стреляют… А ливонские замки небось высоки, хоть глаза зажмурь…
— На то мы и князья, чтоб стены ломать.
— Колывань много страшнее Пскова?
— Это у страха глаза велики. Крепость как крепость.
— Зимой князь Мстиславский под Колыванью полтора месяца простоял да и пошел себе ни с чем, — сказал князь Василий.
— У Мстиславского пушек было мало. Четыре стенобитных да двадцать четыре мелкого и среднего боя. В Колывани наряда оказалось впятеро больше.
— А ядра стенобитных пушек по скольку весят? — спросил князь Андрей.
— Пудов по шесть, по семь… Тяжело Ливонская война дается… Князь Мстиславский, может, и взял бы проклятую Колывань, да перебежали от него к немцам четверо полковников: Таубе, Крузе, Фаренсбах, Вахтмейстер… Государь их любил, жаловал… А они все подкопы указали.
— Не взяли Колывань, так Пернау одолели! — сказал горячо князь Андрей.
— Больно цена велика за Пернау. Семь тысяч человек положили. А Никита Романович, добрая душа, даже не осерчал, выпустил горожан со всем их добром.
