— Значит, не хочет подчиниться?
— Не хочет.
— А Чернов настаивает?
— Настаивает не то слово. Ты же знаешь его…
— Да, парню несдобровать. Отозвать пробовали?
— Пробовали. Рация не отвечает. Либо забрался-таки в самую гущу и не хочет обнаруживать себя, либо боится, что мы отзовем. Хитрый дьявол!
Розин едва заметно улыбнулся, глаза его потеплели.
— Стрекалов — отличный разведчик. Я навел справки о его прошлой службе.
— Ты пойди это Чернову расскажи! Он тебе разъяснит, кто лучший и кто худший. При одном его имени у нашего Севы физиономию перекашивает…
— Слушай, а если он прав?
— Кто, Чернов?
— Да нет, Стрекалов. Ведь ему-то, во всяком случае, виднее!
Бородин перестал ходить, подошел к столу, взял в руки радиограмму.
— Я об этом уже думал.
— Ну и что?
— Что я тебе скажу? В армии нет более тяжкого преступления, чем прямое нарушение приказа.
— У Стрекалова был еще один приказ — мой. И я его не отменял.
— Ты же знаешь, по уставу выполняется последний. Так вот, Чернов ему дважды приказывал уничтожить объект.
— Вот именно: дважды! Почему дважды?
— Ну, потому, видимо, что Чернов не был уверен…
— В чем не был уверен? В том, что Стрекалов выполнит, или в том, что склад имеет важное значение? А если Стрекалов все-таки прав и нам подсовывают «куклу», кого тогда надо награждать и кого наказывать?
— Ну, до наград еще далеко.
— Поставь-ка на место Стрекалова себя. Ты рядом с объектом, все видишь, все понял, и вдруг тебе говорят, что это тебе снится, что ты должен, закрыв глаза, делать совсем другое, никому не нужное, даже вредное дело, поскольку после этого немцам ничего не останется, как уничтожить русских, раскрывших их секрет.
— Дмитрий Максимович, я же понимаю…
— Обожди, это не все. В нескольких километрах от тебя при загадочных обстоятельствах одна за другой гибнут две разведгруппы, а тебя никто не трогает. Почему? Может, там у Шлауберга разведка сильная, а тут никуда не годится? Ерунда. Вывод один: там его наши ребята раскололи, а здесь клюнули на червяка.
— Гм… В логике тебе не откажешь.
— Логика — составная часть науки разведчика. Так как же все-таки поступил бы ты?
— Но ведь перебежчик…
— Ты его видел?
— Мельком. Типичный бандюга.
— На допросах не присутствовал?
— Нет, я был занят. Да это, в конце концов, и не мое дело.
— Значит, его допрашивал один Чернов?
— В общем, да. Спроси лучше Ухова. Кажется, он тоже там был…
— Я с ним поговорю. Где пленный?
— По-моему, в землянке с комендантским взводом. Они же его и охраняют.
— А где Чернов?
— Наверное, в штабе дивизии. Пока ты ездил в штаб армии, он все время был в нашем полку. Впрочем, сейчас уточню. — Бородин вызвал дежурного.
— Начальник штаба в двадцать два ноль-ноль отбыл в штаб дивизии, — доложил Гущин.
— Значит, он там, — сказал Бородин.
На щеках Розина от волнения выступили красные пятна.
— Гущин, срочно вызовите в блиндаж разведчиков капитана Ухова и туда же прикажите доставить перебежчика. Я буду через десять минут.
— Слушаюсь, товарищ майор! — ответил дежурный.
* * *Ухов встретил майора Розина широкой улыбкой.
— Гущин сказал, что вас обстреляли. Вы не можете сказать точно, где это произошло?
— По-моему, туда уже послали автоматчиков. Скажите, капитан, вы присутствовали на допросах перебежчика?
— Так точно! — с готовностью отозвался капитан. — Полковник Чернов лично поручил мне…
— Поручал вам вести допросы? Но ведь вы же совсем недавно в разведке. И потом, вы не знаете языка. Вы ничего не поймете.
Ухов чуточку даже обиделся.
— Что же тут не понять? Фашисты — сволочи, это всякий знает… Я делал все, как положено. Полковник сказал, что я веду допрос вполне корректно. А в чем дело? Что-нибудь не так, товарищ майор? Так ведь можно и переиграть, если что…
— Нет, переигрывать не будем. Так значит, корректно вели допрос?
— Ну, конечно! — оживился Ухов. — Мы ведь понимаем, товарищ майор! Да вы не сомневайтесь!
— Я не сомневаюсь. Взгляните, капитан, не привели еще фашиста?
— Перебежчика, товарищ майор! — со снисходительной улыбкой поправил Ухов. — Это разница.
— Да, да, конечно. Взгляните, пожалуйста.
Вслед за капитаном Уховым вошли перебежчик и его конвоир. Крупная, широкоплечая фигура немца почти целиком загородила дверной проем, поэтому маленькому, щуплому конвоиру пришлось толкнуть его в спину, чтобы протиснуться вперед.
— Товарищ майор, по вашему приказанию задержанный перебежчик доставлен, — доложил он.
— Почему один конвоируете? — спросил начальник разведки, разглядывая обоих. Главное даже не то, что боец был мал ростом, а то, что он был очень молод…
— Не могу знать, — растерялся солдат. — Старший сержант приказал.
— Хорошо, с этим я разберусь.
Получив разрешение, немец грузно сел на табурет, привычно доброжелательно улыбаясь, приложил два пальца к губам:
— Bitte rauchen, Herr Hauptman![7]
Ухов с готовностью полез в карман за папиросами.
— Отставить! — негромко сказал Розин. От табачного дыма его сегодня мутило. Немец понял это по-своему и озабоченно перевел взгляд на майора.
— Успеется, я задержу его ненадолго.
Он сказал это по-русски, но немец вдруг успокоился. «Понял или догадался? — подумал Розин. — Надо проверить». Он сел за стол.
После обычных формальностей — имя, фамилия, номер части, обстоятельства и причины перехода — майор спросил перебежчика, хорошо ли его кормят. Тот с готовностью ответил, что да, очень хорошо, и отпустил неуклюжий комплимент по поводу безупречного произношения Розина.
— Герр майор никогда не был в Берлине?
Розин сказал, что не был, но надеется попасть туда в самое ближайшее время, и немец рассмеялся в знак того, что по достоинству оценил шутку.
— Гитлер проиграл войну, — сказал он. Розину показалось, что эта фраза, как, впрочем, и все остальное, была заранее подготовлена. Он задал вопрос о семье: о жене, о детях. В этих случаях пленные ведут себя одинаково: стараясь разжалобить следователя, плачут, хватаются за сердце, падают в обморок. Макс Риган — так звали перебежчика — в точности повторил всю сцену. Рукава солдатского мундира — судя по документам, Риган служил в саперной роте 242-го пехотного полка — были ему коротки, воротник тесен, да и весь мундир узок, словно достался ему с чужого плеча. На открывшемся запястье синела татуировка. Розин загнул рукав еще дальше. Синие линии татуировки стали гуще, один скабрезный рисунок наплывал на другой.
Еще в самом начале допроса Розин обратил внимание на глаза Ригана. Перебежчик никогда не смотрел прямо, а всегда куда-то вбок и обязательно исподлобья. Но главным было даже не это — в конце концов, большинство пленных вначале боится поднять глаза на русского офицера, — главным было то, что Риган, очевидно, привык так смотреть… Привык и к инсценировкам, вроде той, которую разыграл только что. Следовательно, неволя для него не новость. Татуировки могли быть сделаны в тюрьме.
— Разденьте его, — приказал разведчик.
Когда мундир был снят, Розин резким движением сорвал с сидевшего Ригана рубашку. Немец вскочил.
— Что вы делаете? — прошептал Ухов. — Он же пленный!
— Ich bin krank![8] — сказал Риган, явно понимая, о чем говорит капитан.
— Теперь это не имеет значения, — спокойно ответил Розин. Перебежчик забился в угол, глаза его испуганно забегали.
— Вы не имеете права! Я добровольно перешел на вашу сторону!
Но Розин уже поднимал его руку вверх. На коже виднелся четкий ряд цифр. Это была группа крови.
— Вы эсэсовец, — все так же спокойно произнес Розин, снова садясь за стол, но уже по-иному глядя на солдата, — эсэсовцы в плен не сдаются, следовательно, вы заброшены к нам специально. Далее, у вас нет семьи, нет детей, но зато есть прошлое уголовника и убийцы. Сколько лет вы провели в тюрьме? Все, что вы раньше говорили на допросах, — ложь. Вы хотели обмануть нас, и за это будете расстреляны.
Он говорил, не повышая голоса, без выражения и лишних эмоций, делая вид, будто все это ему давно надоело и что не впервые сегодня выносит он такой приговор. Он видел, как вытягивается побелевшее лицо Ригана и сам он медленно сползает с топчана на земляной пол.
Капитан Ухов растерянно смотрел на майора. Сколько раз ему говорили о гуманности, о человечности, и вдруг тот самый человек, который до сих пор олицетворял эту самую гуманность, собирается совершить совсем другое!
«Черт бы побрал этого парня! — в сердцах подумал, в свою очередь, Розин, мельком увидев бледное лицо Ухова. — Чего доброго, вступится за немца и провалит так хорошо начатый спектакль».
