Путь мой вновь лежал мимо Главного управления безопасности, жандармерии, генерального штаба сухопутных войск, воздушных и военно-морских сил. У каждого, кто здесь работает, есть собственный автомобиль. Я миновал управление шоссейных дорог, управление мелиорации, множество еще каких-то важных учреждений, больницу Гюльхане, ряд новых жилых домов на проспекте Генчлик, и у входа в каждый из этих домов видел то жен привратников, то детишек, то их самих — все наш брат, деревенские. Мимо так и шастают автобусы, маршрутки, такси — гляди в оба, чтоб под колеса не угодить. Я и сам не заметил, как добрался до мавзолея Ататюрка. У входа стоит молоденький солдат. Я поймал на себе его насмешливый взгляд: деревенщина, мол, а туда же… Дурашка ты вислоухий, чем же ты будешь от меня отличаться, если снять с тебя казенный мундир-то?
Давно уж я мечтал посетить мавзолей, прочесть молитву, но дела мешали, да и деревня наша слишком далеко от города — в кои-то веки наберешь денег, чтобы сюда приехать. Отец мой очень любил Гази-пашу и очень надеялся на него. До последнего отец верил и надеялся, что он принесет счастье простому народу. Но Гази-паша ушел в лучший мир, а вместо него стал править в стране Исмет-паша. А отец мой все ждал и ждал. Казалось, конца-краю нет его вере. Не в этом, так в следующем году обретем мы счастье, думал он. А время шло, а годы текли, но ничегошеньки в нашей жизни не менялось, разве что ашар — десятину — отменили. Сколько нового в мире появилось! Как жизнь вперед шагнула во всем мире! Только мы, турки, какими были, такими и остались. Нет у нас никакого прогресса. В стране появились новые партии. Их сторонники в деревнях начали вести свою пропаганду. Они поговаривают, что Исмет-паша перевел свои деньги в швейцарские банки, что он обогатил всех своих сродников — братьев, сыновей и особенно зятя. И еще они поговаривают, будто Ататюрк ничем другим не занимался, кроме как вино пил.
Что до моего отца, так он разуверился в обоих. А вот я, в отличие от него, отношусь к ним неплохо, особенно мне жаль Ататюрка. Не повезло ему в женитьбе — детей у него так и не было. Еще при жизни на него поклепы возводили. Ни я, ни дети мои, конечно, ничего хорошего в жизни не видели, одно знаю: чтобы спасти родину, надо объединить весь народ. Может, и умереть за нее придется. Правда, война — она статья особая. Там попробуй не выполни приказ, вмиг пулю схлопочешь. Солдат должен приказы выполнять, а офицер — приказы отдавать, иначе — под трибунал, и весь сказ… Нельзя предавать родину.
Великий Ататюрк, в общем-то для меня как был, так и остался неразгаданной загадкой. Иной раз я думаю, уж не за богатеев ли он стоял? Они связали его по рукам и ногам, не допустили, чтоб он помог нам, бедноте. Я ни на йоту не доверяю богачам. Порой даже думаю, что это отцы наши во всем повинны. Четырнадцать лет бились, освобождали родину от врагов, потом собственными руками отдали ее во власть богачам — пусть те обманывают народ, — а сами разъехались по деревням.
Ну что поделаешь, былого не воротишь. И чтоб во второй раз не получилось точно так же, я хочу во всем разобраться, до всего дойти своим умом. Останусь ли я в деревне, переберусь ли в город — один черт, не выбиться мне из нищеты. И в городе буду жить в подвале, не подняться мне на верхние этажи. Жизнь наша коптит вроде керосиновой лампы. Покоптит-покоптит да и погаснет. Вот если б все крестьяне раскумекали это да повели б себя по-другому. Нашелся бы среди нас такой, чтоб его можно было поставить у руля государства, вот тогда другой разговор. Но увы…
У мавзолея посажены всякие-разные деревья и кусты — тут тебе и боярышник, и куколь, и кизил, и ежевика, и пихта, и бук, и сосна. Зелени, цветов — море. Земля щедро полита. Всюду множество цветов. Одному садовнику такое не под силу, не иначе как их тут целый отряд. Сколько ж деньжищ ухлопывается на такую красоту! Сказали б нам — в один день пропололи бы сорняки, полили бы газоны и клумбы. За так сделали бы, и не пришлось бы тратить столько денег.
Громко клацают солдатские ботинки при смене караула, то и дело подкатывают такси, автобусы. Бродят нищие детишки. Вот из автобуса вываливается группа туристов, у многих на груди болтаются фотоаппараты. Я следом за ними поднялся по мраморным ступеням. Ей-богу, не вру, мавзолей больше, чем здание меджлиса. А колонн-то сколько! Стены аккуратно покрашены. Я стянул с головы кепку и потопал вместе со всеми. Куда ни взглянешь, всюду солдатские караулы стоят, а потолок такой высокий, что шею вывернешь, на него глядя.
У надгробия из черного мрамора кой-кто задерживается и подолгу молча стоит, кой-кто медленно проходит мимо. Я тоже постоял немного, прочитал молитву за упокой души усопшего. Может, и моя молитва будет услышана на небесах!
Я, признаюсь, все время чувствовал себя не в своей тарелке. Бедней меня никто не был одет. Встречались, правда, и бедные горожане, и крестьяне вроде меня, из глубинки, но столько заплат, сколько на мне, я ни у кого не видел. Хорошо еще, что меня не задержали на входе и не шуганули отсюда. Больше всего я этого боялся.
Тут мое внимание привлек небольшой отряд солдат, которые во главе с офицерами несли огромный венок. Они медленно, торжественно опустили венок перед надгробием. Следом за солдатами на некотором расстоянии шла группа человек в десять, все в гражданской одежде. Приблизясь к надгробию, они некоторое время постояли навытяжку, склонив головы. Зазвучала грустная музыка. Потом эти посетители отошли в сторонку, где на особом месте лежала какая-то большущая книга, и один из них стал что-то писать в этой книге. Мне показалось занятным, что этот человек, прежде чем начать писать, снял очки и надел другие. Я наблюдал за ними из-за узорчатой колонны. Но вот они удалились, и я вышел из-за колонны. Сначала я прогулялся по просторной площадке, где обычно проводят разные церемонии. Потом опять смешался с толпой, которая, оказывается, направлялась к музею покойного президента. Мне тоже захотелось туда попасть, но за вход брали плату — две с половиной лиры. За эти деньги можно почти досыта поесть. Интересно, на какие нужды расходуется столько денег? Долго я думал — входить или не входить. Знать бы наверняка, что деньги за вход в музей идут на какое-то доброе дело, к примеру на оплату садовников… Тут подошла группа туристов, и господин, который провожал эту группу, стал громко объяснять: внизу, под зданием, располагается множество разных помещений и комнат, есть там и залы, и спальни. Входные деньги идут на то, чтобы оплачивать воду и электричество. Что ж, вполне разумно. На такое дело и мне не жалко потратиться. Я достал из кармана пятерку, получил билет и сдачу.
Немало интересных вещей увидал я внутри. Были там под стеклом выставлены часы, ордена и медали Ататюрка, были и его сабли — штук сорок, не меньше. И курительные принадлежности были, и прибор для бритья, даже ножницы. Но вот ни одной бутылки не было. А фотографий в золотых и серебряных рамках просто не счесть. Посмотрел я и на его обувь, носки, шляпы, галстуки. Вот оно, оказывается, что такое музей. Мне самому и в голову подобное прийти не могло. Многого я не понимал — что это за вещи такие и для чего они, а потому пристроился к небольшой компании — два парня и несколько девушек, которые во всем тут разбирались.
Музей Ататюрка — отца нашего — изнутри не меньше, чем казарма Селимийе, а может, и поболе. Чего там только нет! Наконец я сподобился чести поглядеть, какую одежду носил покойный президент, в каких костюмах ходил в меджлис, в каких гулял по своему дворцовому саду, в чем загорал на песчаных пляжах Флории, в чем катался верхом, осматривая свои поместья. Любил покойник красиво одеться — одних пиджаков и порток на сотню мужиков хватило б. Да будь у меня возможность, разве б я отказался от красивой одежи? Разве б стал в своих обносках шляться? На особой витрине под стеклом выставлен пиджак песочного цвета. Его шил парижский портной по имени Тэйлор. Неужели Ататюрк специально ездил в Париж, чтоб заказать этот пиджак? А может, сам Тэйлор приезжал в Анкару на примерку? Наверно, понравился ему отрез, и он сказал: «Ладно, сошью пиджак…» Не покупать же президенту шитую одежу на Бит Пазары[47].
Короче, странное осталось у меня впечатление от всего увиденного. А почему — сам не пойму. Давно, когда я еще сопляком был, довелось мне побивать на празднике в Сулакче. Ребята тогда читали стихи:
Мы, турки, покупать должныИзделия родной страны.
Было тогда такое поветрие — товары покупать только отечественного производства, чтоб наши денежки не уплывали за границу. Сам Ататюрк говорил, что мы ничего не должны покупать за границей, в том числе и одежу. Как же понимать прикажете французский пиджак? Думал я, думал, да и решил, что французский портной из уважения к нашему президенту пошил ему пиджак бесплатно и прислал в подарок. Поди нынче узнай доподлинно, так ли оно было. А сейчас — я ведь не слепой — на всех, кто побогаче, на докторах, к примеру, на инженерах, костюмы из английской шерсти. На отечественные товары никто, кроме бедняков, да и то если есть деньги, и смотреть не хочет.
