в Москву, приехав в день отставки президента Никсона. Когда в окне нашего поезда украинские степи уступили место русскому лесу, в моей голове зародился план. Но я не стал им делиться с Валей, чтобы она опять не обвинила меня в навязчивой идее по поводу Овчинникова. Вместо этого я пошел прямо к отцу, чтобы проверить идею на нем.
– Tы видел письмо Берга? – спросил я.
– Слышал по радио, – сказал он.
– Я хочу на своем скромном примере проверить соблюдение Советским Союзом конвенции о БО, – заявил я.
Бедный папа побледнел. Мне было очень неприятно так его пугать, но выхода не было. Моим единственным шансом было повышать ставки, следуя «принципу Фишера» – попытаться убедить власти, что удерживать меня для них хуже, чем отпустить. Если биолог и сын известного биолога знает секреты, важные для безопасности государства, то можно сделать вывод, что в СССР есть секретная программа БО.
– На Западе идет дискуссия о рекомбинантной ДНК, – объяснил я. – Конгресс должен ратифицировать конвенцию о запрете БО, значит, теперь самое время действовать. Если мне удастся поднять достаточно шума, чтобы в США обратили внимание на мой случай, у властей предержащих не будет иного выхода, как от меня избавиться.
Отец знал, что я упрям и спорить со мной бессмысленно. Тем не менее он попытался обозначить обратную сторону медали.
– Это очень рискованная игра. Есть много других способов заткнуть человеку рот, кроме как выпустить его за границу.
– Если меня посадят, это только докажет, что им есть что скрывать.
– Тебе это поможет? Ты рассчитываешь на логику системы, – продолжал он. – Но не все в жизни логично. Представь себе кагэбэшника, который ведет твое дело. Он, может быть, не такой умный, как ты, но у него есть власть над тобой. И его больше заботит собственная карьера, чем глобальные проблемы. Поэтому он сделает все, что в его силах, чтобы его решение не выпускать тебя не было отменено. Не говоря уже о том, что формально он прав: ты ведь работал в Курчатнике?
– Курчатник только усилит эффект, – сказал я. – Представь заголовок: «Русские делают биологическое оружие в атомном институте!» Круто? Скандал, который я раскручу, достигнет уровня, где глобальные проблемы имеют значение. Зачем вообще делать БО, если не в интересах государства?
– Кто тебе сказал, что они его делают?
«Ты, – написал я на листке бумаги, а вслух сказал: – Никто, у меня интуиция».
Папа смотрел на листок и думал. Его первоначальный шок, похоже, прошел.
– Неважно, есть ли у них секретная программа или нет; они в любом случае не захотят, чтобы на Западе думали, что есть, – продолжал я вслух. – Я приурочу скандал к конференции по рекомбинантной ДНК в следующем году. Заголовки в газетах будут: «Русские используют генную инженерию для создания биооружия». Пресса будет в восторге.
Я написал на листе бумаги:
– Рекомбинантная ДНК ведь может использоваться для БО, верно?
– Безусловно, – написал он в ответ. – Любой, кто умеет работать с ДНК, – ученый «двойного назначения», ты в том числе.
– Это меня вполне устраивает, – написал я.
– Я понимаю, что ты хочешь сделать, – написал он в ответ. – Но это палка о двух концах. Надеюсь, тебя не посадят.
* * *
Первым шагом моего плана было изложить на бумаге подробности моей работы в лаборатории Хесина. Правила запрещали выносить записи из Курчатника, но за их выполнением никто не следил, поэтому все данные моей незаконченной диссертации хранились дома. В течение двух недель, запершись на даче, я готовил отчет о своей работе, уделяя особое внимание аспектам «двойного назначения». Любой специалист, прочитавший это, заключил бы, что навыки, необходимые для моей совершенно безобидной работы, можно при желании применить для запрещенных экспериментов с генами.
Мне очень нравился процесс написания; будучи отрезанным от лаборатории уже восемнадцать месяцев, я отгонял от себя мысли о науке. Теперь я понял, как сильно мне ее не хватало. Напечатав под копирку несколько копий отчета на старой пишущей машинке «Континенталь» – той самой, которую мой отец отсудил у КГБ в 1952 году, – я отправился на Центральный телеграф на улице Горького. Один экземпляр был отправлен заказным письмом в Институт Вейцмана в Израиле[26], другой – в Массачусетский технологический институт в Бостоне. Еще один – в ОВИР, инспектору Кошелевой, которая объявляла мне отказ в визе, с запиской, что материал уже ушел за границу. Последний экземпляр я отправил академику Юрию Овчинникову с просьбой дать профессиональное заключение по аспекту государственной безопасности в моей работе.
После этого я позвонил в бюро «Нью-Йорк таймс» и рассказал все корреспонденту Крису Рену. Через несколько дней в Times вышла статья: «Микробиолог Алекс Гольдфарб оспорил аргумент о государственной безопасности, который часто используют в СССР для отказов в разрешении на эмиграцию ученых. Гольдфарб заявил, что отправил все данные о своих исследованиях в Институт Вейцмана в Израиле, и предложил властям привлечь его к ответственности за шпионаж».
Прошли две недели, но ничего не происходило. Никто не приходил меня арестовывать, но и в ОВИР меня не вызывали, чтобы вручить визу.
* * *
И тут позвонил отец.
– Tы сделаешь мне большое одолжение, если зайдешь к товарищу Книгину в райком партии. Он звонит мне на работу каждый день и очень хочет с тобой поговорить. Тебе это не повредит – а вдруг поможет?
«Интересно», – подумал я. Книгин заведовал в райкоме отделом идеологии. Это он приезжал в Институт общей генетики после акции Сахарова в 1970 году. Когда я подал документы на эмиграцию, Книгин вызвал отца, чтобы «поговорить о положении в семье». Отец тогда ему сказал: «Олег Григорьевич, я не хочу обсуждать действий моего сына. Если вы хотите, чтобы я тоже подал в Израиль, так и скажите. Если нет, то оставьте меня в покое». И его оставили в покое, только полностью обрубили международные контакты его лаборатории. И тут вдруг Книгин снова звонит. Подумав, я решил к нему все-таки сходить.
* * *
– Олег Григорьевич вас ожидает, – сказала хмурая секретарша с бульдожьим лицом. Офис Книгина был выдержан в типичном строгом стиле советских интерьеров: Т-образный стол для совещаний под бордово-красной скатертью с островками бутылок «Нарзана», обшитые деревянными панелями стены и портреты Ленина и Брежнева над председательским креслом.
Книгин излучал дружелюбие. Свои безвкусные партийные клише он произносил с некоторой двусмысленностью, как будто это был секретный ритуал, в котором мы оба участвовали. С тех пор как я видел его в Институте генетики четыре года назад, он немного постарел и прибавил в весе.
– Я решил поговорить с вами, потому что нам небезразлична ваша судьба, – начал он по-отечески доверительным тоном. – После того как вам было отказано в выезде, вы все больше и больше втягиваетесь в антисоветскую деятельность. Я уже некоторое время слежу за вами, хорошо знаю вашего отца и очень его уважаю. Нам всем будет очень неприятно, если вы скатитесь вниз и нарушите закон. На вас есть запрос из прокуратуры. Вы нигде не работаете. Рассматривается возможность предъявления вам обвинения в тунеядстве. Чем вы зарабатываете?
– Я делаю переводы.
– Сколько вы зарабатываете переводами и где вы их получаете, если можно спросить?
– Вот когда мне предъявят обвинения в тунеядстве, тогда я и представлю доказательства, а то я скажу вам, и мне перестанут давать переводы.
– Ну зачем вы так? Ведь мы на самом деле хотим вам помочь. У вас отличное образование и хорошие отзывы с предыдущей работы. Вы должны работать по специальности, заниматься наукой.
– Но меня никто не возьмет, вся Академия прекрасно знает, что я отказник.
– Что ж, мы могли бы вам помочь. Назовите любой институт. Как насчет Института молекулярной биологии?
– Это хороший институт, – я был искренне удивлен. – Вы это серьезно?
– Абсолютно. У меня прекрасные отношения с академиком Энгельгардтом. Пожалуйста, подавайте заявление. Но вы должны дать мне честное слово, что прекратите антисоветскую деятельность, прежде чем я порекомендую вас принять. Ведь если вас арестуют, у Энгельгардта будут проблемы. Как тогда я
