Одного из них сопровождала молодая обворожительная женщина. «Такой красавицы в деревне еще не видели. Белизна чистейшего сапфира. Высокая и прелестная, а когда смеялась, ее серые глаза сужались до размеров маслины, и в уголках рта крылась живая смешливость».
Гостям показали новый холодильник на нашей молочной ферме, мошавника Авигдора Якоби, который в одиночку запряг племенного быка в телегу, чтобы привезти им свежие овощи со своего участка, мошавника Якова Миркина, который при них привил к дичкам привезенные ими виноградные лозы, и мошавника Рылова, который продемонстрировал правила дыхания при стрельбе по цели из трех положений — лежа, с колена и стоя.
И тогда Песя встала и потребовала, чтобы гостям показали также первого сына мошава.
Дедушка воспротивился. «Мальчик — это не экспонат», — сказал он.
Песя с улыбкой подошла к нему, покачивая могучими грудями, чтобы удвоить убедительность своих слов.
«Здесь тебе не лондонское казино, — сказал дедушка, который отлично знал, чем объясняются шелковичные пятна на субботних рубашках Мандолины. — Отстань от ребенка».
Но в эту минуту Авраам вернулся с полей, вися, «как мешок муки», на спине старого Зайцера. Дедушка собрался было тут же увести его домой, но взгляд первенца, который внимательно разглядывал гостей, пригвоздил его к месту.
Американские благодетели пришли в восторге при виде этого серьезного сиротки, кожа которого сияла так, что они сразу ощутили всю важность поддерживаемого ими сионистского дела. Он улыбнулся им, а затем, безо всякой просьбы с их стороны, стал на колени, выкопал в земле маленькую лунку, положил туда кукурузное зерно и присыпал. «Это простое действие, символически выразившее весь смысл нашей жизни, очень всех взволновало». Двое благотворителей тут же предложили забрать мальчика в Америку, чтобы воспитать его в самой лучшей школе и вернуть в Страну Израиля взрослым, образованным и во всех отношениях совершенным. Но тут в дело вмешался Пинес, деликатно разъяснивший гостям, что первый сын черпает свою жизненную силу только из постоянного контакта с почвой Страны, «и, если его оторвут от нее, вся его сила исчезнет, и он станет самым обыкновенным человеком». Тогда гости попросили, чтобы мальчик сказал им несколько слов о возвращении народа на родную землю, его связи с ней и обо всем, что из этого вытекает.
В это время вернулась та веселая красивая девушка и, почувствовав на себе взгляд первого сына, протянула руку и рассеянно погладила мальчика по голове. Авраам оцепенел, потом медленно поднялся с земли и отряхнул колени и руки от пыли.
Чувство надвигающейся беды сгустилось в воздухе. Чуткие натуры поняли, что сейчас произойдет что-то ужасное.
Первенец перевел дерзкий взгляд на прелестную девушку и обратился к ней:
Когда тяжелая пыль упадет с потолкаИ на тебя обрушится воспоминание о моем теле,Что ты скажешь своей душеИз пламени этого пожара?В твоем теле завяжется теплый и плотный цветок.Твой любовник, опутанный поводьями собственных слов,Замолчит в безысходности.Что ты скажешь во сне, когда его рукаЛяжет тебе на кожу, как мягкая ладонь кредитора?Эфемерность любви, что взошла над твоей головой,Не захочет увянуть.И тогда ты познаешь безмолвный ветер на восходе дняИ упрямство песчинок.Да, наши спины подставлены под удары плетей,И память твоя пленена, как добыча.О, камыши тоски! — поднимаясь из глубин, из цепких глубин,Они обвивают головы наши.
Так сказал Авраам нашим гостям, вызвав этим немалый переполох. Девушка, во всех частях совершенного тела которой тотчас вспыхнул сильнейший жар, потребовала по-английски, чтобы ей объяснили, что он сказал. Корреспондент рабочей газеты «Давар», сопровождавший американских благодетелей в их поездке по Стране, лихорадочно записывал в блокноте. Мешулам Циркин показал мне сообщение, которое этот корреспондент позже опубликовал в своей газете. Сообщение гласило: «Первенец деревни Авраам Миркин произнес благодарственные, но невразумительные стихи, глубоко чуждые национальным задачам и современному положению нашего народа».
Мошавники были в ужасе. Фаня Либерзон спрятала голову на шее мужа тем движением, которое сохранится у нее еще многие годы, и сказала, что жажда любви переселилась из истерзанного тела несчастной Фейги в зародыш в ее чреве, и вот теперь она свела с ума ее ребенка.
«Вот плоды ваших трудов, — гневно прошептала она. — Не кровь это была и не сладость, а отрава. Яд, которому не дано свернуться. И не вздумай сейчас отделываться от меня своими шуточками».
Пинес, которому было нестерпимо жалко Авраама и его отца, пытался объяснить, что мальчик продемонстрировал «замечательное ассоциативное использование известных стихов из книги Ионы», но Рылов грубо приказал ему заткнуться, если он хочет умереть в своей постели.
Только Авраам не обращал внимания на всю эту суматоху. Он продолжал смотреть на прелестную девушку, и та вдруг задрожала, потому что взгляд его, проникнув насквозь, пронзил ее плоть. Резкий запах грубого вожделения, природа и смысл которого внятны любому крестьянину, прорвался сквозь завесу ее духов, и все стоявшие услышали глухой рев голландского быка, который колотился о доски своего загона. Прелестная гостья смущенно рассмеялась, притопнула ногой, а затем подошла к Аврааму, закручивая воздух талией и бедрами, вытащила из кошелька блестящую монету и помахала ею перед его глазами.
«Деньги она ему дала! — сказал дедушка Пинесу во время одной из их ночных бесед. — Деньги! Эта Песя приучила их спасать Страну и душу деньгами».
Чужая девушка положила монету в карман Авраамовой рубашки, словно это был амулет против наговора, отступила на шаг и с опаской посмотрела на мальчика.
Лицо первого сына тотчас потемнело, и две страшные борозды прорезали его лоб от переносицы до волос, как от удара мотыги.
12
Я лежал на примятых нарциссах, лицом к высокому небу. Стаи перелетных аистов парили надо мной далекими кругами, точно маленькие водяные насекомые на глади тихого прозрачного озера. На трубе дедушкиного дома на Украине тоже жила пара аистов. «Я знал, что они каждый год навещают Страну Израиля, — рассказывал дедушка, — и возвращаются, наполнив животы лягушками Ханаана»[70]. Не внуки ли тех его аистов летают сейчас надо мною?
Каждую весну и осень дедушка выходил из времянки, высматривал, прикрыв глаза ладонью, аистов и пеликанов, и душа его наполнялась печалью пшеничных полей, широких рек, заснеженных равнин и березовых рощ. «Вот он я — живу в окружении кустов малины, — писал он себе, — в стране саранчи и шакала, смоковницы и оливы».
Я думал о Шифрисе. Жив ли он еще? Сумел ли отыскать тропу, которую его товарищи давно одели в цемент и бетон? Где он сейчас? Может, его убили пограничники, и тело его погребено под песком и снегом? Или же давно осыпался пеплом от разрядов электрической проволоки? Знает ли он, что уже высушены болота и расцвела пустыня? Что дедушка перешел в дом престарелых и живет там с Шуламит?
Шифрис придет, и я отдам ему дедушкину постель. Он будет солить маслины, курить по ночам в кухне, сажать оливу и смоковницу, виноград и гранат. Худой, изможденный старик, на голове поношенный картуз, в руке палка из миндальной ветки, а в ранце за спиной — кусок заплесневевшего хлеба, фляжка, маслины, сыр, и Танах, и пара апельсинов. Идет и тихо напевает или дудит себе в дудочку, которую вырезал по дороге из тростника. Идет не спеша по горам и пустыням, вдоль скалистых берегов, потрескались иссохшие губы, порвались башмаки.
«Надо было бы оставить Шифрису одно маленькое болотце, чтобы ему было что осушать, — сказал мой двоюродный брат Ури. — И высадить немного чертополоха, чтобы ему было что полоть. И приготовить ему старушку первопроходицу с седыми косичками, чтобы она скакала на нем всю ночь на сеновале». Его глаза сверкали. Этот мальчик охотился за всем, что возбуждало, издевался над воспоминаниями и из всех историй предпочитал любовные.
Точно крохотная точка, отделится Шифрис от среза голубой горы, начнет становиться все ближе и больше, пока не встанет перед дедушкиной времянкой и не скажет: «Иди, Малыш. Иди, скажи Миркину, что я пришел». Усталый и измученный трудами дорог, упадет на дедушкину кровать и попросит одной только воды. Каким легким он будет, каким высохшим и худым, когда я буду нести его на руках через поля Долины, чтобы показать дедушке!
Туда, к источнику, иду я полежать в зарослях. Назад я пойду через поля нашей семьи, те поля, где когда-то паслись у болота дикие буйволы, цвели зеленые камыши и личинки анофелеса плодились и размножались в заклятых болотных водах. Позже все это было высушено и распахано. Дедушка сажал там свои деревья, Авраам пас своих коров, а я занял весь этот участок своими клумбами, цветами и мертвецами.
