Поспешим заметить, что Потиш, казалось, был очень недоволен этим союзом и, будь у него та шпага, какой он фехтовал с хозяином в день нашего знакомства, вероятно, он, воспользовавшись преимуществом статьи 324 уголовного кодекса, смыл бы оскорбление, нанесенное супругу в его доме, кровью последнего из Ледмануаров.
Но, к счастью, никакого оружия у Потиша не было и все дело кончилось ужасной взбучкой, полученной им от последнего из Ледмануаров в ответ на проявление враждебности.
Потиш вовсе не принадлежал к тем удобным мужьям, которые закрывают глаза на все происходящее вокруг них: напротив, пережитые им огорчения полтора года спустя стали причиной его смерти.
Между тем появился Алексис с подносом, на котором стояли три или четыре стакана, бутылка шабли и бутылка сельтерской воды.
— Послушайте, — сказал Александр, — я кое-что придумал.
— Что же?
— Пусть мадемуазель Дегарсен откроет бутылку сельтерской воды.
И, не ожидая даже одобрения своей выдумки, Александр взял бутылку сельтерской и положил ее на пол клетки, как пушку на лафете.
Говорят «любопытный, как обезьяна».
Александр едва успел убрать из клетки голову и руку, как три моих плута, включая плутовку, окружили бутылку, с любопытством ее рассматривая.
Самка первой поняла, что механизм, каким бы он ни был, заключается в четырех веревочках, крест-накрест придерживавших пробку.
Поэтому она взялась за веревочку пальцами; но ее пальцы, такие сильные и ловкие, с ней не справились.
Тогда она прибегла к помощи зубов.
На этот раз дело пошло по-другому.
После нескольких секунд труда веревочка лопнула.
Оставалось еще три.
Мадемуазель Дегарсен немедленно вновь принялась за работу, набросившись на вторую веревочку.
Оба ее товарища, сидевшие справа и слева от нее, с возрастающим любопытством следили за ее действиями.
Вторая веревочка поддалась.
Две оставшиеся были на нижней стороне бутылки.
Потиш и последний из Ледмануаров, временно примирившиеся — по крайней мере, так это выглядело, — с удивительной ловкостью взялись за бутылку и повернули на пол-оборота вокруг ее оси.
Последние две веревочки оказались наверху.
Мартышка, не теряя времени, приступила к третьей веревочке.
Разорвав третью, она перешла к четвертой.
Чем ближе была развязка, тем с большим вниманием мы следили за операцией.
Само собой разумеется, зрители были увлечены не меньше актеров.
Животные и люди затаили дыхание.
Внезапно раздался страшный взрыв. Мадемуазель Дегарсен, повалившаяся на пол от удара пробкой, была залита сельтерской водой, а Потиш и последний из Ледмануаров, подскочив к потолку клетки, пронзительно визжали.
Во всех этих обезьяньих ужимках, напоминавших человеческие переживания, была такая vis comica[7], какую и представить себя нельзя.
— О, я готов пожертвовать своей долей сельтерской, — воскликнул Александр, — чтобы увидеть, как мадемуазель Дегарсен откроет вторую бутылку.
Мадемуазель Дегарсен поднялась с пола, встряхнулась и присоединилась к двум своим сородичам, висевшим на хвостах под потолком клетки головой вниз, подобно двум люстрам, и испускавшим при этом нечеловеческие вопли.
— А малыш Дюма верит, что она еще раз попадется на эту удочку! — сказал Жиро.
— Право же, я не удивился бы этому, — заметил Маке, — думаю, любопытство сильнее страха.
— Да они, — вмешался Мишель, — откроют столько бутылок сельтерской, сколько вы им дадите: эти твари упрямы как ослы.
— Вы так думаете, Мишель?
— Знаете ли вы, сударь, как их ловят на родине?
— Нет, Мишель.
— Как, вам это неизвестно? — произнес Мишель тоном человека, исполненного сострадания к моему невежеству.
— Расскажите нам об этом, Мишель.
— Вам известно, что обезьяны очень любят маис?
— Да.
— Так вот, сударь: маис насыпают в бутыль с горлышком такой ширины, чтобы как раз пролезла обезьянья лапка.
— Так, Мишель.
— Сквозь стенки бутыли они видят маис.
— Продолжайте, Мишель, продолжайте.
— Они просовывают лапку в горлышко и захватывают горсть маиса. В это время появляется охотник. Они до того упрямы — я имею в виду обезьян…
— Я понимаю.
— Они до того упрямы, что не желают выпускать захваченного, но, поскольку лапка, которая прошла раскрытой, не может пройти сжатой, их берут, сударь, с поличным.
— Что ж, Мишель, если наши обезьяны когда-нибудь убегут, вы знаете, как их поймать.
— О, вы можете не беспокоиться, я так и сделаю.
И Мишель крикнул:
— Алексис, еще бутылку сельтерской!
Мы должны сказать, правды ради и к чести Мишеля, что опыт был повторен во второй и даже третий раз, и совершенно так же.
Александр хотел продолжать, но я заметил, что у бедной мадемуазель Дегарсен нос распух, десны окровавлены и глаза выкатились из орбит.
— Дело не в этом, — возразил Александр, — ты жалеешь сельтерскую воду. Я говорил вам, господа, что мой отец, притворяясь мотом, в действительности самый скупой человек на свете.
XXVI
ГНУСНОЕ ПОВЕДЕНИЕ ПОТИША, ПОСЛЕДНЕГО ИЗ ЛЕДМАНУАРОВ, МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕГАРСЕН И МИСУФА II
Простите мне отклонение от темы, но мы, наконец, добрались до Мисуфа II.
Однажды утром, когда я, проработав до трех часов ночи, в восемь еще был в постели, дверь тихонько отворилась.
Я говорил уже, что, как бы тихо ни открывалась моя дверь и каким бы глубоким ни был мой сон, я неминуемо просыпаюсь в ту самую секунду, как открывается дверь.
Так вот, я открыл глаза даже раньше, чем открылась дверь, и, поскольку было совсем светло, в дверной щели разглядел лицо Мишеля.
Он явно выглядел потрясенным.
— Ну и беда же приключилась, сударь! — сказал он.
— Что же случилось, Мишель?
— То, что эти негодные обезьяны, уж не знаю, как им это удалось, раскрутили в клетке одну ячейку, потом две, потом три, наконец проделали достаточно большую дыру, чтобы выбраться, и убежали.
— Что же, Мишель, мы предусмотрели такой случай: надо только взять три бутылки и купить маис.
— Да, сударь, вам смешно, — возразил Мишель, — но сейчас вы перестанете смеяться.
— Господи, но что же случилось, Мишель?
— Случилось, сударь, то, что они открыли вольеру…
— И птицы вылетели? Тем хуже для нас, Мишель, тем лучше для них.
— Дело в том, сударь, что ваши шесть голубиных пар, ваши четырнадцать перепелок и все ваши маленькие пташки — ткачики, амадины, рисовки, астрильды, кардиналы и вдовушки — все съедены.
— Мишель, обезьяны не могли съесть птиц.
