на латыни на общем конкурсе (почему сочинение на латыни?) и сдал экзамен на бакалавра, заняв первое место; тема диссертации – «романтический герой», я [пропуск] и выпутался, сделав [пропуск] занятия, выученного. – Летом в Байонне у меня появился друг, Жак Жиле из Бордо; мы видимся с ним каждый день; играем на фортепиано в четыре руки с двух до восьми вечера, все тут и происходит; утром я встречаю его на пляже и нередко по вечерам в Биаррице; однажды тетя прервала игру на фортепиано и сказала мне строго: «Тебе не кажется, что это уже слишком?»
1933–1934: В лицее Людовика Великого вместе с несколькими товарищами, Реберолем, Бриссо, Уали, мы совершенно напрасно выбрали класс г-на Мило, который имеет большой успех на экзамене; он отбарабанивает свой курс наизусть; у него галстук с готовым узлом, укрепленный на небольшом металлическом устройстве; иногда застежка, незаметно для него, отцепляется и галстук падает вперед как увядший стебель; он говорит о Бергсоне и Теодюле Рибо. Учитель истории – Музе, по кличке Слюнтяй; на его уроках шумят, ему это нравится – в результате чего, из садистских соображений, ученики иногда ведут себя хорошо: это сбивает его с толку. Класс политизирован; есть много фашистов («Патриотическая молодежь»); это «год 6 февраля»; левых учеников мало (Шотан, Шодье, Ребероль); мы образуем – с большим пафосом – группу «Республиканская и антифашистская оборона» (DRAF), так как уже несколько лет я читаю L’Œuvre (журнал радикалов) и Жореса (марксизм: незнакомый).
Уже три года я даю частные уроки: халтура, приемлемая в интеллектуальном и социальном плане. Я решаю стать домашним репетитором двух сыновей доктора Ж., они живут на бульваре Сен-Жермен, рядом с площадью (здание нынешнего Национального банка Парижа); но 10 мая 1934 года у меня начинается кровохарканье, я бросаю лицей за два месяца до экзамена на бакалавра и скрываюсь в Байонне: там жарко и грозы. Семейный врач, доктор Крост, лечит меня инъекциями золотой соли, миланскими мушками на грудную клетку и дает совет, который я едва понимаю: даже не думайте о девочках. Между тем мой друг Жак Жиле отдаляется от меня.
1934–1935: В попытке избежать (напрасной) санатория я провел год (с братом и матерью) на амбулаторном лечении в Бедусе, большом селении долины Асп, на въезде в Сомпор; мы живем в трех комнатах в доме суконщика Ларрика; это хороший человек с прекрасными манерами, женат на русской аристократке-эмигрантке, ее мать и сестра живут тут же, в одной комнате, где они большую часть дня вышивают, чтобы заработать на жизнь; сестра, горбатая и очаровательная женщина, дает мне уроки немецкого; я могу играть на фортепиано в По у Петиона. В остальном я скучаю и живу в состоянии невыразимой сексуальной угнетенности; но все в буквальном смысле, как у Вергилия: многие строки Вергилия вполне применимы к этой деревенской жизни.
1935–1936: Возвращение в Париж, в новую квартиру на улице Сервандони. Готовиться к поступлению в Высшую нормальную школу? Невозможно: я не могу снова рано вставать, чтобы ходить в лицей. Я поступаю в Сорбонну, ради диплома лиценциата классической словесности (вероятно, это была ошибка: лучше бы выбрал философию или историю); на лекциях мне так скучно, что я провожу все дни в полупустой библиотеке или болтаю о пустяках с товарищами; мы берем кофе с молоком у Маркузо, напротив Жибера, или в небольшой австрийской кондитерской на улице Эколь-де-Медсен. Мы организуем группу античного театра, которая занимает все наше время: репетируем «Персов», они есть в учебной программе (но на устном экзамене по греческому, где мне достался сон Атоссы, я не могу объяснить ни единого слова).
1936, май: Народный фронт и премьера «Персов» во дворе Сорбонны (я играю Дария, появляюсь из дверей часовни).
Находясь в Байонне, Барт переписывается с друзьями, оставшимися в Париже или уехавшими на каникулы в другие места, особенно с Бриссо и Реберолем, Садией Уалид и Жаном Юэром. Когда он в Париже, он обменивается страстными письмами с Жаком Жиле. Эти письма рассказывают нам о главных ориентирах в обучении и о планах на будущее этих молодых людей. В третьем классе Барт получает наградную грамоту из рук полномочного министра короля Румынии, почетного гостя, приглашенного для вручения наград: первое место по истории и географии и шесть поощрений, в том числе за физкультуру. Во втором классе он собрал почти такой же урожай наград. Вместе с другом Филиппом Реберолем, который учился еще лучше, они решают готовиться к поступлению в Высшую нормальную школу. Они делятся своими литературными вкусами: Малларме и Валери, затем Бодлер и Пруст, чьи описания жизни провинции в романе «В сторону Свана» Барт находит поразительными, хотя продолжение цикла он прочитает только два года спустя. Летом перед вторым классом он увлеченно читает Жореса по рекомендации учителя французского и пытается обратить в свою веру бабушку, которая, кажется, от этого не в восторге. 30 августа 1932 года он пишет Филиппу Реберолю:
Было трудно не увлечься. До сего дня я был социалистом – звучит довольно высокопарно для мальчика шестнадцати лет, – отчасти из духа противоречия, в пику реакционному и националистическому клану. Почитав Жореса, невозможно остаться равнодушным, держаться золотой середины, которую так любят французы. Жорес представляет социализм как проявление такой энергии, мощи и правдивости, такой святости, что невозможно сопротивляться. […] Если копнуть поглубже, увидишь, что в произведениях Жореса речь идет не столько о политике, сколько о человечности: и это-то и восхитительно: все, что он говорит, мудро, благородно, человечно и очень хорошо. Так, его обращение к Молодежи, о Мире – это шедевр красноречия и чувства.
Политическую ориентацию Барта тех лет полностью определяет это чтение. Каждое философское и литературное открытие сопровождается у него одним и тем же избирательным восхищением, которое способствует его обучению в этих сферах.
В семнадцать лет он успешно сдает первый экзамен, несмотря на все еще тяжелые материальные условия. Он зарабатывает деньги на походы в театр или на концерты регулярными частными уроками. Он всегда рад заново открывать «эту чудесную страну солнечного света и тепла»[167], Юго-Запад, близкий и родной, где он делит время между долгими прогулками на велосипеде, «который, за отсутствием лиры, позволяет мне посещать очаровательные места»[168], музыкой и литературой. Планируя издавать журнал вместе с товарищами по лицею – «который, разумеется, так никогда не увидел свет»[169], – он готовит пастиш «Критона», скорее даже пастиш пастиша, образец которого дает Жюль Леметр, меняющий концовку классического произведения, стилю которого он подражает[170]: так,
