хлопоча о том, чтобы ее ребенка признали «воспитанником нации» (статус, который он получил спустя несколько месяцев, в 1925 году), она посчитала целесообразным, чтобы он продолжил учебу в качестве стипендиата в хорошем парижском лицее. Так или иначе, в ноябре 1924 года Барт оказывается в Париже с матерью и баскской горничной Мари Латсаг, сначала в приюте для солдатских вдов, потом в различных временных пристанищах – в комнатах без водопровода и удобств на улицах VI округа и всегда с кошкой.
Он пошел в 8-й класс в лицей Монтеня, что за Люксембургским садом. Он вспоминает трудности адаптации маленького провинциала, приехавшего в Париж, чувство изоляции. В этом контексте болезнь, которая начала у него проявляться, кажется большой удачей. Она открывает путь другому обучению, более свободному, через журналы и кино, чтение романов-фельетонов, все те объекты на стыке детской и популярной культуры, которое надолго наложит на него свой отпечаток. Ролан открывает для себя город, изъездив его вдоль и поперек на автобусе, и этот вынужденный досуг дает ему новое, более близкое ощущение города. Отныне он здесь как у себя дома, а дом в Байонне становится местом каникул, оставаясь «его» домом. Это не мешает ему испытывать скуку, тосковать по матери, вынужденной работать в пригороде, как о том свидетельствует биографема, включенная во «Фрагменты речи влюбленного»: «Ребенком я ничего не забывал: нескончаемые дни, дни покинутости, когда мать работала вдали; по вечерам я шел дожидаться ее возвращения на остановку автобуса U-bis у станции «Севр-Бабилон»; автобусы проходили один за другим, ее не было ни в одном из них»[155]. Летом 1925 года Анриетта встретила промышленника, изготавливающего керамику, по имени Андре Сальзедо, который стал ее любовником. Это был привлекательный мужчина, прекрасно ездивший верхом, завсегдатай светских кругов Атлантического побережья. На следующее лето она забеременела от него. Это был год, когда Ролан пошел в шестой класс. Он прервал свое обучение в январе, чтобы его мать могла провести последние месяцы беременности в тиши Капбретона в Ландах, недалеко от Андре Сальзедо, который жил в Сен-Мартен-де-Анкс со своей женой, художницей Мегги Сальзедо, и их тремя детьми. Хотя он и был женат, Сальзедо все же решил признать своего сына, который родился 11 апреля 1927 года. Ролану Барту было одиннадцать с половиной. Вероятно, именно это событие ознаменовало для него конец детства, породив характерную путаницу в воспоминаниях и связав его со временем отъезда в Париж. Оно до некоторой степени подтверждает и отсутствие препятствий на пути его любви к единственной женщине – его матери. Не претендующий на то, чтобы стать соперником, этот младший брат, родившийся на пороге его юности и начала сексуальной жизни, ребенок, у которого в отличие от Ролана есть отец, появляющийся, однако, так редко, что о нем часто успевают забыть, символически скорее дитя пары матери и сына, чем помеха этой любви. Часто предоставленный самому себе, не имеющий компании других детей в своей семье, Ролан Барт был уже тогда очень самостоятельным. К тому же «семья без семейственности», к которой он принадлежит, допускает смену ролей. Не слишком властная, его мать не пытается устанавливать законы. «Она никогда не делала мне замечаний». Эта мысль часто повторяется в личных карточках автора, часть которых попала в «Дневник траура»; вариантов у нее множество: «Она никогда со мной не разговаривала, как с бестолковым ребенком»; или же в наброске к тексту, который он о ней напишет: «Начать так: „За все время, что я жил с ней – за всю мою жизнь, – моя мать не сделала мне ни единого замечания“»[156]. Кажется, она доверяет ему с самого начала и основывает все воспитание на любви и этом доверии. Такое поведение способствует раннему проявлению самостоятельности, воспитывает в нем чувство ответственности.
Произведя на свет маленького мальчика по имени Мишель, Анриетта Барт, чье воспитание, как мы видели, было достаточно свободным, демонстрирует свое безразличие к условностям. У нее роман с женатым художником, ведущим богемную жизнь, евреем. Семья Сальзедо всегда была одной из самых старых и самых заметных еврейских семей в Байонне, из тех, что называют португальцами, ссылаясь на роль, которую город сыграл, приняв евреев из Испании и Португалии во время их преследования и высылки из этих стран в конце XV и в XVI веках. Именно в Байонне в XVIII веке существовало самое большое сообщество португальских евреев (3000 жителей около 1750 года), сосредоточенное в квартале Сент-Эспри, имевшее множество учреждений и включавшее небольшие сельские еврейские общины в Стране басков и Ландах[157]. Несмотря на регулярное посещение церкви и открытую приверженность протестантизму, Анриетта не скована предрассудками. На ее похоронах в октябре 1977 года пастор будет извиняться от имени протестантской общины Байонны за то, что ее порицали не столько как мать-одиночку, сколько за то, что она родила ребенка от еврея[158]. Похоже также, что и ее собственная мать, Ноэми Ревлен, перестала помогать ей деньгами после рождения этого ребенка. В самом деле, несмотря на достаток и квартиру на площади Пантеона, где она устраивала салон, она едва ли помогала своей дочери в нужде. Несколько личных текстов Барта свидетельствуют об отвращении, которое вызывала необходимость ходить к ней в гости, чтобы выпрашивать старую одежду ее младшего сына, которая оказывалась велика Ролану, или немного денег до конца месяца. Что это – запоздалое желание Ноэми Ревлен следовать буржуазным условностям или ревность к дочери? Трудно отделить социальное от психологического в этом охлаждении в отношениях. В семье, как сообщает Мишель Сальзедо, поговаривали, что Ноэми Ревлен завидовала Ролану из-за его успехов в учебе, подчеркивавших плохие оценки ее младшего сына, Этьена, который был всего на несколько лет старше племянника. Все эти причины, вероятно, сыграли свою роль: отношения матери с дочерью были непростыми, и с этой стороны финансовой помощи ждать не приходилось. В 1977 году Барт признался в интервью Бернару-Анри Леви для Nouvelle Observateur, что «часто бывало нечего есть. Например, приходилось три дня подряд покупать немного печеночного паштета или немного картошки в продуктовом магазине на улице Сен». Он упоминает также проблематичный ритм, который придавал жизни срок внесения квартирной платы, и маленькие драмы, возникающие в начале каждого учебного года: «У меня не было костюмов, которые требовались. Не было денег, когда их коллективно собирали. Нечем было платить за учебники»[159]. Он оправдывает свое последующее пристрастие к жизни на широкую ногу отпечатком того неудобства, которое он тогда постоянно и мучительно испытывал.
Отношения с родственниками Ролана Барта по отцовской линии тоже
