И когда я решил ставить «Гамлета», я только Высоцкого имел в виду. Он много лет ходил и говорил: «Я хотел бы Гамлета сыграть». И я ему один раз сказал: «Ну вот, играй». И мы стали репетировать.
Я сначала сделал коллаж из всех Хроник Шекспира от Ричарда II через Генрихов к Ричарду III – такую галерею портретов. И мне цензура это запретила. Сказали: «Довольно ваших всех интерпретаций. Запрещаем. Ставьте каноническую пьесу Шекспира. Любую!» И тогда я, рассердившись, сказал: «Ах, так…» И написал заявление: «Прошу разрешить мне поставить каноническую пьесу Шекспира „Гамлет“», – и потребовал у них разрешения, подписи. Это был первый в моей жизни случай, когда я совершенно не знал, как ставить. Я так никогда не поступаю. Если я не знаю, как ставить, я не ставлю. А тут я написал заявление, а потом стал обдумывать.
Для себя решение я нашел, как делать, – занавес, – то есть тот дизайн, в котором пьеса может идти, стремительно развиваться и может быть сыграна. Я решил не делать ее массовой, а сосредоточить все на семейной хронике. Вот коллизия основная: Король, Королева, Гамлет и мертвый отец. И побочно явления другие: Офелия, Лаэрт и др. Это был интимный спектакль, без массовых сцен. И всегда стояла могила, и в этой могиле все время копались могильщики – доставали черепа и т. д. То есть они шли через всю пьесу. Поэтому могила играла очень большую роль, как символ и как археология: ничего не скроешь, чего-нибудь да раскопают.
Поэтому весь монолог Гамлета «Быть или не быть» был привязан к могиле. Я даже делал во время репетиции опыт – говорил Высоцкому: «Ты все время теряешь могилу», – поэтому я привязал его большой палец к могиле на резине. Если он отходил от могилы, резина его тянула назад. Это просто был учебный прием, чтоб он физически чувствовал, как его тянет к могиле.
Потом я это бросил, разрешил ему снять резину. Но важно, чтоб весь акцент был к залу: Вот что мы делаем! Был объект: зал и могила – Вот почему вы все трусы, и я в том числе, – страх смерти, – тогда весь монолог ложился на это. И конечно, он вызывал у зрителя очень острое восприятие. Потому что в тексте «так погибают замыслы с размахом» – так мы гибнем, всё это «боязнь страны, откуда ни один не возвращался». И поэтому лучше «умереть, забыться» – опять у могилы.
«Какие сны в том смертном сне приснятся…»
То есть он разговаривал через могилу с публикой впрямую: мы не верим в то, что есть другая жизнь. Поэтому мы смиряемся с подлостью, которая живет в нас. А иначе как просто: удар кинжала – и всё, и не надо видеть ни унижений, ни подлостей.
Этот прием получил конкретность.
Потом мне стали говорить, что Высоцкому не нужно играть. Мол, пьяница из подворотни не может хрипатым голосом орать Гамлета. Он же – принц! Это говорили люди, которые, кроме африканских принцев, других не видели. Я не обращал внимания на эти разговоры, сделал спектакль и потом показал. И спектакль имел большой резонанс.
«Гамлет» во многом определил Высоцкого как личность.
Вначале он придумал, что Гамлет – человек эпохи Возрождения. Рвет мясо руками. Я его начал убеждать в обратном. Что таких людей долго готовят к престолу. Что друзья, которые его предали, только что окончили университет. А по последним изысканиям, они есть и в реальных списках университета – Розенкранц и Гильденстерн. Потом учтем прекрасный перевод Бориса Леонидовича Пастернака. И Володя, конечно, делал что мог, но поначалу ему было трудно репетировать. Он не очень чувствовал концепцию – почему Гамлет не действует, – был далек от Библии и вопросов религии. Но постепенно он вгрызался в это. «Гамлет» – это ведь одна из немногих пьес, где затронуты вопросы веры. Гамлет размышляет, а не был ли явившийся дух дьяволом, который решает его искусить и потому действует во зло? Гамлет не ищет трона, он ищет доказательств. Если это искушение, то его надо побороть. Но потом в спальне ему является призрак – он его видит, а королева нет. Играл Володя очень хорошо, постоянно углубляясь в эти проблемы. У него ведь было гениальное ухо к поэзии.
Вообще репетиции «Гамлета» были тяжелыми. Сейчас разные слухи ходят, что он кидал в меня штыки. Эту легенду придумали на основе реальной, хотя и не связанной с Высоцким, истории.
Молодым я играл Ромео на сцене вахтанговского театра. Пришел на спектакль Борис Леонидович Пастернак, автор перевода. Я имел честь быть знакомым с ним. Он сидел рядом с Вознесенским в партере, в первых рядах. И когда я фехтовал с Тибальдом, получилось, что шпага обломилась, и кончик ее вонзился как раз между Вознесенским и Пастернаком. Борис Леонидович пришел за кулисы и говорит: «Вы меня чуть не убили!» – и показывает обломок.
Все это переврали на какие-то «штыки». Мы удивительные люди, все время со сладострастием выискиваем какие-то пакости друг про друга. Нельзя же так.
Володя, несмотря на свой характер, прекрасно понимал, что «каждый сверчок знай свой шесток». У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт. Я потому и дал ему играть Гамлета. Да, он был хороший артист, но замечателен был не этим, а тем, что создал свой мир, свою совершенно удивительную поэзию. А артисты только одно твердили: «Почему ему можно, а нам нельзя?» Я отвечал: «А потому что он Высоцкий».
Самым зловещим было не когда я орал. А когда негромко говорил: «Владимир Семенович, будьте добры, покиньте сцену. Вы не слышите, что я вам говорю? Уйдите, пожалуйста, со сцены». И он уходил. И никакими штыками не кидался.
Бывали, конечно, всякие случаи. Один раз я сказал грубость.
Начинал он стихами Бориса Леонидовича Пастернака.
Он вышел на репетиции и заявил громогласно: «Гул затих! Я вышел на подмостки!» Возникло какое-то недоумение. И я сорвался.
– Вышел?
– Да, а что?
– Ну и уходи отсюда.
Он сперва не понял.
– Почему? Что?
– Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну и что, что ты вышел!..
Потом был тупик в работе, он даже исчез на некоторое время. Потом вернулся, стал очень хорошо работать.
К тому же еще случилось несчастье: на репетиции обвалилась декорация. Хотя делал ее конструкцию лучший вертолетный завод. Всех спас гроб Офелии, который удержал всё это. К счастью, никого не задело. Но рок какой-то тяготел. Я сидел в зале, репетировал, когда все случилось. После такой травмы для всех спектакль отложили до осени и тогда только выпустили.
Роль свою Владимир совершенствовал до самой смерти. И играл даже перед смертью. Он сыграл последний раз 18 июля и должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль, и никто не вернул билеты. Ни один человек.
А над ролью этой он думал постоянно, часто мы с ним об этом говорили, потому что роль такая же уникальная, как он сам. Он постепенно играл все лучше и лучше. Были случаи, когда он играл ее совершенно необыкновенно. Один раз, с моей точки зрения, он играл ее гениально – в Марселе. Он пропал. Волею судеб я его ночью нашел в четыре утра в каком-то портовом кабаке. Кагэбэшники, которые нас сопровождали, были довольны, ухмылялись: наконец-то вы прокололись… Видимо, Володя это понимал, потому что, увидев меня, даже протрезвел. Я говорю: «Садись в машину». Отвез его в гостиницу, вызвал врача. Что-то ему укололи, он заснул. Утром я стал звонить Марине. Довольно резко с ней говорил. Она сказала, что занята, я говорю: «Нет, мадам, вам придется бросить дела и приехать к мужу». Она приехала.
Врачи сказали, что не отвечают за его жизнь. Он был в таком состоянии, что мог умереть на сцене. Тем не менее он сказал: «Я буду играть». За сценой дежурил врач, чтобы сделать укол, если ему станет плохо. А мы на всякий случай срепетировали такой этюд, пока врач будет с ним что-то делать. Выходит король: «Где Гамлет? Немедленно доставить!» А Розенкранц и Гильденстерн выбегали: «Сейчас найдем и вам его представим». Быстренько сочинили в размер. Но в этот раз он играл необыкновенно. С артистами так бывает. Когда нет сил и артист играет «по делу», он делает именно то, что необходимо. Особенно это важно в трагедии. И Высоцкий словно достиг совершенства. Зал это понял, догадался, что происходит что-то необыкновенное…
Я с самого начала говорил ему о религиозной стороне этой странной пьесы. Но все мои желания пробиться к нему прошли мимо. Только под конец жизни он стал задумываться, особенно над тем, что самоубийство – страшный грех.
Он Свидригайлова играл прекрасно. Это была его последняя роль в театре. Я считаю, что это лучшая роль его. А дальше он уже только фигурировал, одухотворял, помогал, как в спектакле о нем.
В последние годы несколько артистов сделали в театре программу «В поисках жанра». Высоцкий говорил вступительное слово и вел ее. Это была такая полуимпровизационная вещь. Давид Боровский сделал оформление, я – программу, всё наметил. Хотя это их творчество было. Я только помогал им.
Мы все как-то старались Володю легализовать, потому что он работал, а власти делали вид, что его нет.
