Может, дурь выбьют. В конце концов, складывать слова сиротка умеет. Фраза у него получается. По-настоящему, дурака надо было бы отправить с самого начала на филфак. Но он бы туда по конкурсу не прошел. А слог у него есть. Эта идиотская охламонская статья написана не без того, не без шарма".
- Это никуда не годится, - сказал доцент вслух. - Лучше всего порви. А то еще кто-нибудь прочтет и нагорит тебе по первое число. Может, особист у вас и болван - не раскуме-кает. Но наверх все равно пошлет, а там люди поумней, разберутся. Нет, честное слово, Борька, порви. А через неделю притаскивай чего-нибудь путное. Вот, на, - он вышел в кабинет, изви-нился перед женой и гостьей, открыл левую тумбу полированного стола и из нижнего ящика вытащил три брошюрки и одну переплетенную нетолстую рукопись. - Вот возьми, - сказал, возвращаясь в гостиную. - Через неделю притащишь. Передери как следует. Цитаты замени. Или место для них оставь - вдвоем заменим. Перепишем так, что сами Юдин, Митин и Константинов не докопаются. Ну, с Богом, братишка. Это тебе под силу. И не обижайся. Нельзя же кандидату в мастера садиться за доску против начинающего, который не бьет на проходе и о рокировке представления не имеет.
- Не скромничай. Ты уже гроссмейстер, - сказал лейтенант.
- Через неделю приволакивай и мы всё обтяпаем, - уже вовсе смягчился Сеничкин. - Ну, пошли. А то перед девочками неудобно.
Во время столь экспансивной лекции Курчев сидел на подлокотнике массивного кресла, весь красный, сразу от стыда, злобы, безнадежности и еще десятка других чувств, среди которых не последним была гордость: все-таки допек доцента. Но дверь в кабинет была прикрыта не плотно и гостья в клетчатой юбке наверняка слышала Лешкину истерику. И еще было обидно, что все старания пошли коту под хвост. И пущенная под конец снисходительность братца - дескать, передери, обтяпаем, - тоже обижала. В глубине души Курчев считал себя не глупее доцента. То, что Сеничкин писал, было вовсе "туши свет", хотя в своем клане Алексей Васильевич считался позволяющим себе вольности молодым философом.
Но то, что реферат, который Борис к концу этого злополучного дня в грош не ставил, вдруг привел доцента в почти неописуемую ярость, льстило. Правда, дверь ведь была закрыта не плотно и следовало внести коэффициент поправки на девушку в свитере.
Однако тон и манера разбушевавшегося доцента были менторские - и это раздражало. И никак не удавалось привыкнуть к мысли, что теперь-то уж всё. Хана. Кранты. Завтра надо являться перед ясные очи Ращупкина и - еще не ясно зачем - пред не менее ясные очи полкового особиста. И отстуканное послание в Правительство, где главным козырем была аспирантура, оказывалось чистым и бесповоротным враньем. Словом, безнадёга была полная.
- Значит, договорились? - спросил Алексей Васильевич, приоткрывая дверь в кабинет.
- Да иди ты... - прошипел Курчев.
- Самолюбие, - вздохнул Сеничкин-младший. - А я думал - ты джентльмен. - Он стоял стройный, тонкий, хорошо подстриженный, с короткой трубкой в зубах. Суженные по самой последней моде брюки, импортный пуловер, шерстяная рубашка без галстука. Вид дома-шний, но в то же время не распущенный. Мужчина, который не теряет лица в присутствии жены и любовницы. - Понимаю, неприятно. Но сдерживаться надо, стАрчек, снисходительно подбодрил Курчева.
- Да, конечно, - повысил голос обозлившийся лейтенант. - В наш век сдерживаться просто необходимо. В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства...
- Что? Что? - сощурился Сеничкин.
- То самое. Я наизусть знаю, - нехорошо усмехнулся Курчев и, поднявшись с кресла, встал в позу Гамлета. Это он уже не раз проделывал в финском домике на потеху Гришке, Федьке Павлову и другим офицерам. Пожалуйста, - повторил, теперь уже прибавляя столько голоса, чтоб наверняка слышали за дверью.
"Нехорошо, - пронеслось в голове. - По-бабски это..." Но заряд злости был сильней этой робкой, хоть и трезвой мысли, и он стал выть, как актер из провинциальной самодеятельности:
- В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства монополистического капитала все более и более суживается, завывал лейтенант, будто это была не грешная статья в философском сборнике, а душу раздирающие стихи, - американо-английские империалисты, панически напуганные гигантским ростом сил лагеря мира, демокра-тии и социализма... для разнообразия лейтенант в этом месте перешел на сталинскую интона-цию и даже выставил для убедительности полусогнутый указательный палец, - видят единст-венный путь к сохранению своей власти в новой мировой войне.
В море крови капиталистические вандалы XX века хотят потопить стремление простых людей к лучшей жизни...
- Ну, - сжал зубы доцент.
- Как отмечалось в резолюции совещания Информационного бюро коммунистических партий, состоявшегося...
- Это подло, - сказал Алексей Васильевич и вышел из гостиной.
"Опять ты в дерьме", - подумал лейтенант, оставшись в большой комнате.
Круглый стол и восемь стульев, полированная горка, заставленная чайным и столовым сервизами, вымеренные портновским сантиметром пейзажи на стенах и два слоновьих кресла презрительно обступали неудачника. Только телевизор, покрытый черным плюшем, был безразличен, как клетка с уснувшим щеглом.
- Ну что? Застрелиться теперь? - усмехнулся лейтенант. - Так наган сдал.
Он сел в огромное кресло и закинул ногу на ногу. Сапоги впрямь были страхолюдны.
- Лучше бы пожрал у заготовителя, - сказал вслух, внезапно почувствовав голод. Дейст-вительно, он обедал сегодня одним вторым, и то стоя на ногах и без хлеба.
"Сволочной дом. Без праздника никогда не поешь. Либо им обжири-приемы, либо голодай. А так, чтоб хоть кашей с маслом накормить племянника - этого не бывает. И Лёшка тоже хорош. Пригласил женщину, а вместо еды - ла-ла. Директриса, небось, доктора наук еще покормила б, а аспирантка и так обойдется. Ради аспирантки нет расчета скатерть снимать, - он поглядел на толстую зеленую, расписанную шелковыми цветами материю, покрывавшую стол. А что аспирантка? Перебьется. Завтра ее доцент в ресторан потащит. Теперь у него гонорары незаприходованные... Ну и ладно. Не психуй. Ехать надо... На вокзале заправлюсь. Вот машинку только куда деть? Здесь - Надька переломает, в полку - особист не вернет. Елизавете занесу! - обрадовался вдруг. - Точно, Елизавете! И письмо ей отдам. А Зубихину скажу: малявка моя, никому ее лапать не доверю. А то дашь вам, а вы как по казенной, бац, бац. А она неприспо-соблена... - Точно", - вовсе успокоился и еще раз оглядел гостиную.
Стулья, кресла, стол, горка и пейзажи по-прежнему были величественны и безлики, но уже не раздражали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
